фрэнд – Эдвард Лимонов. Грэйт поэт.

Я пожал протянутую мне влажную руку Гинзберга.

– У нас маленькая проблема, Аллен. Андрей забыл включить наши имена в список.

– Это друзья русского поэта. – Гинзберг взял Леньку за плечо.

Хвостатая и розовощекий заулыбались.

– Идемте, я посажу вас за свой стол. Здесь всего десяток столов, и когда начнут впускать публику, мест мгновенно не будет.

Вслед за сияющей лысиной Гинзберга мы прошли во внутренности щели, к эстраде, и он усадил нас, как мне показалось, за самый выгодный стол. За соседними столами расположились уже зрители. Я отметил пожилую даму в черной шляпке с вуалью, несколько зловещего вида подростка с выведенными белой краской на спине кожаной куртки черепом и костями. Присутствовало и некоторое количество «гуд амэрикэн бойс» – толстошеих, розоволицых, с хорошо промытыми шампунем короткими блестящими шерстяными покровами на головах, с наметившимися, несмотря на крайнюю молодость, брюшками. За самыми ближайшими к сцене столами копошились завсегдатаи: бледные и тонконогие дети Манхэттана – местные punks с Нижнего Ист-Сайда. Дети восточно-европейских эмигрантов – поляков, евреев, украинцев и венгров – целым поколением вошли в панк-движение. Мне они безумно нравились, и я, человек без поколения, с тоской разглядывая их, подумал, что с каким бы восторгом и удовольствием я бы поиграл в их игры, если бы был помоложе. Их девочки – голорукие, тощие шеи торчат из газовых и капроновых облаков, ногти окрашены черным или зеленым лаком, – несомненно вульгарные, были, однако, неотразимо соблазнительны. Бодлеровский, городской порочный секс источали тощие молоденькие сучки большого города. Бледные, полувыбритые черепа. Голубые, белые, зеленые, красные волосы.

– Глазеете на малолеток, Поэт? Задвинули бы? – Ленька ухмылялся, довольный жизнью.

– А вы, Ленчик? Задвинули бы? – Я бессознательно перешел на его лексикон.

Ленька повернулся, скрипя синтетическим, непонятного происхождения плащом на меху, и разглядел панкеток.

– Нет, Поэт. Не моя чашка чая. Тощие, как колхозные курицы. Мне нужна жопа. Знаете песенку, Поэт? «Держась за жопу, словно ручку от трамвая…» – пропел Ленька и расхохотался, как видно, умилившись своей собственной вульгарности. – Я люблю их слегка переспевшими, Поэт! Вон – прекрасный экземпляр Машки! – Он указал на стол, за которым между несколькими седыми мужчинами, может быть, поэтами или друзьями поэтов поколения Гинзберга, сидела овалолицая тетка лет сорока пяти с блядовитым выражением полуоткрытого рта. Большой круп расширялся к сидению, как памятник расширяется к пьедесталу. – То, что доктор прописал! – чмокнул губами Ленька.

Ленька употребляет выражение: «То, что доктор прописал!» множество раз на день. В особо важных случаях он пользуется полной формой: «То, что доктор Фаина Абрамовна Кац рекомендовала». На вопрос, существовал ли в действительности этот фольклорный персонаж – доктор Фаина Абрамовна Кац, или же это собирательный образ советского доктора (во времена нашей с Ленькой юности большинство врачей в больших городах были женщины-еврейки), Ленька обычно лишь ухмыляется.

Гинзберг, пересекши сцену, браво спрыгнул и подошел к нам. На сцене юноши в разрезанных тишортс, в порезы белели девственно бледные городские тела, путались в проводах. Один из них, встав лицом к залу, зажал в руках электрогитару и несколько раз щипнул ее для пробы.

– Аллен, – Ленька приподнялся и стал снимать плащ. – Edward is very famous Russian poet and writer.

– Повторите, пожалуйста, вашу фамилию. – Гинзберг доброжелательно пошевелил губами цвета много лет назад давленой клубники.

Через очки его близорукие усталые глаза рассматривали меня со сдержанным любопытством человека, познакомившегося в своей жизни с десятками тысяч людей и забывшим фамилии большинства из них. «Без бороды он похож на бухгалтера из провинции! – подумал я. – Бухгалтер небольшой фирмы по продаже… ну, скажем, рефриджерейтеров. И не новых, но подержанных рефриджерейтеров. Но он ведь действительно из провинции, из штата Нью Джерси, из городка Патерсон. В Патерсоне жил другой их знаменитый поэт, Вильям Карлос Вильямс…» Я повторил мою фамилию. И спросил лишь для того, чтобы что-нибудь сказать:

– Давно вы знаете Андрея?

Ленька губами, глазами и руками делал мне знаки, которые я расшифровал без труда: мол, давайте Поэт, пиздите, знакомьтесь, делайте энергичные «паблик релэйшанс». Вы сидите с одним из «right people». Ленька был помешан на райт-пипл.

– Очень давно. Лет пятнадцать уже, по меньшей мере.

– Вам нравится то, что он пишет?

– Да. Очень. А вам? – Старый плут уловил в моем вопросе миниатюрный взрыв, маленькую революцию против.

– Мне? Мне его стихи совершенно не интересны.

Ленька не одобрял такого подхода к паблик реэлэйшанс, он выпятил губы и покачал головой.

– А почему, позвольте узнать? – заинтересовался Гинзберг.

Теперь уже и я сам не одобрял своего подхода к райт-персон и к паблик релэйшанс, но деваться было уже некуда.

– Видите-ли… – Сбежавшее с моих губ мне тотчас же стало неприятным, это нерешительное «видите- ли…».Я гордо прыгнул в океан. – Я считаю его стихи пустыми, трескучими и эстрадными, а самого Вознесенского – ловким манипулятором, умудряющимся там, в Советском Союзе, иметь имидж советского верноподданного, а здесь – имидж бунтаря и едва ли не борца против советской власти. Мне неприятен этот тип функционера от литературы.

– Есть такое русское выражение, Аллен, – вмешался Ленька: – «И рыбку съесть, и на хуй сесть».

Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.