– Верно, – просиял я. – Именно Андрей Андреевич Вознесенский. Существует более приличное выражение: «Сидеть одной жопой на двух стульях». Он – сидит. И может быть, все его литературное поколение.
«Уф, – подумал я, закончив. – Ну наговорил! Гинзберг ведь принадлежит к тому же поколению, и стихи его тоже эстрадные, и бунтарем его сегодня назвать трудно».
– И рыбку съест… – начал Гинзберг, улыбаясь во весь старый клубничный рот.
– То eat gefilte-fish and to seat on the cock in the same time, – голосом гнусавого учителя, округляя фразы, перевел Ленька.
Еврейская мама Найоми (в биографиях Гинзберга сказано, что она из России), может быть, учила Аллена немного русскому языку. Он опять повторил коряво, но по-русски:
– И рыбку…
– Аллен! – позвали его от сцены. Он встал.
– Я давно знаю и люблю Андрэя. Андрэй, как и я, как и все мы, – борется за мир в мире. Задача поэтов – охранять мир и способствовать сближению двух систем. Поэзия – это общий язык мира. – Гинзберг спокойно и вежливо улыбнулся и удалился, протискиваясь сквозь увеличившуюся толпу вокруг столов.
– Должны ли мы держать для тебя место, Аллен?! – крикнул ему вслед Ленька.
Гинзберг обернулся, губы раздвинулись.
– Да, пожалуйста, Леонид!
– Как он вывернулся из-под вас, Поэт, а? Ловко. Дипломат! Старая школа жульничества. Что вы можете сказать в свое оправдание, Поэт?
– Ни хуя, Ленчик. Что можно возразить против мира в мире? Кто его не хочет, а? Массовый убийца, сын Сэма[83] тоже, наверное, скажет, что он за мир, если его спросить.
– Заделал он вас, Поэт. Но ничего странного. Он не разозлился. Учитесь, Поэт, демагогии у старших товарищей. Очень-но пригождается это умение…
Ленька не добавил, однако, что доктор Фаина Абрамовна Кац прописала демагогию.
Сзади нас послышался топот многочисленных ног. Это впустили публику.
Столы от публики отделяли два плюшевых, цвета вишни канатика, соединенных хромированными зажимами, как в театре. У канатиков заняли места несколько мускулистых атлетов. Атлеты тотчас же приступили к своим обязанностям вышибал, немилосердно отпихивая отдельных индивидуумов, имевших неосторожность упереться пахом, ляжками или ягодицами в канатики. Ругань, смех, пьяный и трезвый виды смеха, перетаптывание… Толпа завозилась за нашими спинами.
– У них тут разделение на чистых и грязных, Поэт. – Ленька довольно оглянулся. – Мы с вами чистые, привилегированные, часть элиты. Что хотите пить, Поэт?
Я заказал виски, Ленька – пиво.
– Почему они тянут резину и не начинают? – Ленька поглядел на часы. Волосы на Ленькиной руке были густо-рыжие.
– Вы торопитесь, Ленчик?
– Нет, Поэт. Но я подумал, что, может быть, успею задвинуть шершавого знакомой леди…
– Гуд ивнинг! – сказал бородатый Тэд Берриган, ведущий вечера. Массивный, похожий на плохо завязанный и неполный мешок с зерном, он с треском, неприятно увеличенным усилителями, отвинчивал микрофон, поднимая его до уровня рта. – Сегодня у нас необычный вечер. Сегодня здесь, в «СиБиДжиБи», встречаются два поколения…
– Три! – закричали за нашими спинами.
– …совершенно различных по творческим средствам выражения. Я говорю о поколении битников и о поколении музыки новой волны, о движении, все чаще называемом «панк». Отцы встречаются с детьми…
– Деды! – крикнули от панк-столов. Смех прокатился по залу и умер. И опять, но уже в другом конце зала, крикнули: – Деды!
– ОКэй, – сказал Тэд Берриган, – я не настаиваю на отцах. Хочу только сказать, что несмотря на различие в возрасте, у нас, я думаю, обнаружится много общего…
– Давай «Пластматикс!» – закричали от самой двери. – «Б-52!» «Пластматикс!» Элвиса! Костэлло! Костэлло! Хэлл! – толпа выкрикивала имена групп, и мне стало жалко поэтов, оказавшихся, как я и ожидал, не в моде у сегодняшней публики.
Они поступили тактически правильно. Они выпустили первым Джона Жиорно. Я слышал его уже однажды, не живого поэта, но голос. За несколько лет до этого он сделал диск. Жиорно звучит не хуже рок- группы. Одному из стихотворений, ритм которого имитирует ритм мчащегося в подземелье сабвэя поезда, очень неплохо аплодировали. Сам Жиорно, седой рослый дядька, чисто и как механический автомат выпуливающий короткие отрывистые фразы, публике тоже понравился. Признали его современным.
И Леньке, очевидно, импонировало то, что лицо Жиорно не выражало никаких эмоций.
– Кул гай! – похвалил Ленька. – Становится жарко, как в бане, Поэт…
Я снял свой фиолетовый пиджак. Тэд объявил следующего поэта и, поматывая животом, ушел. Следующим поэтом оказалась дама в черной шляпке с вуалью. Мимо нашего стола она прошла к сцене и, опершись на руку Джона Жиорно, поместила одну ногу в черном чулке на сцену. Затем подтянула туда же вторую. На ней была очень узкая юбка.
– Ваууу! – вздохнула публика, не то удивляясь, не то осуждая.
