влажной коже, пугливо отзываясь в старческой голове.
- Эх, кто может знать, почему бог дает победу не верующим в него магометанам... А может, вернется здоровым, не всегда на войне плохо...
Дед поднял голову.
Кряхтя и припадая на палку, переходил старик улицу. Он остановился, прислушался, прислонил к глазам руку и медленно направился к деду.
- Жарко, не время кожу долбить, - прошамкал он, опускаясь на ступеньку.
- Знаю, не время, только внук должен с войны вернуться, наверное, без чувяк... - Он нерешительно посмотрел на соседа и быстро, словно боясь противоречий. - Наверно, без чувяк... Димитрий ловкий, его турок не достанет... А как же дружиннику без цаги? Без цаги нельзя... Я сам на войну пять раз ходил, а вот цел остался... Без цаги нельзя молодому, а Димитрий любит мягкие... Смотри!.. - Он с гордостью подвинул доску к старику. Настоящий сафьян. Хочу покрасить в синий цвет... А может, в желтый?
- В желтый лучше, от солнца не так жарко... Я, когда восемьдесят пасох назад первый раз на войну пошел... Исмаил Великий с нами дрался... О, о, сколько храбрецов легло на горячий песок!.. Очень жарко было, кровь сразу высыхала, а около мертвых через минуту стоять нельзя было... Больше от воздуха умирали...
- Я тоже думаю, в желтый лучше. На зверя хорош ходить, зверь желтого не боится, - торопливо перебил дед.
- Не боится? Зачем бояться, первый раз не страшно. Молодые вперед лезут, а кинжал любит, когда близко. Шашка тоже любит... Шестьдесят пасох назад на персов с царем Лаурсабом ходил, от врага не прятался, но осторожным стал, уже много воевал... Окружили нас сарбазы, кто на горе был - там остался, кто внизу был - тут остался... Висят на уступах перерезанные грузины. И персов немало убитых, может, больше... Живым тоже плохо, только стоны да свист шашек слышим... Вдруг персы мимо проскакали, я упал, а около меня голова катится. Сначала думал - моя. Открыл глаза, смотрю - Датико, сын моего соседа... Единственный был...
- Если сделать с острым носком, удобнее будет... Веселый мой Димитрий, смеяться любит, бегать любит, а с острым носком удобнее бегать...
- Зачем бегать, иногда лучше лежать... Я тогда не знал, что лучше, думал - убит. И все не понимаю: если убит, почему пить хочу, а может, потому пить хочу, что убит? Подняться не могу, тяжесть к земле тянет. С трудом глаза открыл, вижу - тело Датико меня душит, без головы остался, голова рядом лежит... Единственный был... Из горла капает мне в лицо кровь. От жажды круги в глазах зажглись, ум мутит... Если умер, зачем пить хочу? А кровь не перестает, совсем голову мне запила, в рот тоже капает... Теплая... Много выпил... Плохо, а сбросить Датико не могу... Уже не слышу грузин, только персы с криками рубят мертвым головы и в кучу складывают... Подошли ко мне двое: один голову Датико на пику надел, другой - мою ищет... Никогда по-персидски не знал, а тут сразу догадался: перс, смеясь, сказал, что голову мою шайтан унес... Потом долго тихо было...
- Скоро осень, охота начнется, мой Димитрий любит охоту... Может, абхазские цаги сделать? Абхазские удобно... Если дождь, чулки сухие будут...
- Долго тихо было, только прохладнее стало. Глаза не могу открыть, кровь слепила... Может, я не убит? Тогда зачем держать на себе тяжесть? С трудом сбросил Датико, сразу легче стало. Глаза расцарапал, пока открыл. Луну в красной чадре увидел, а посередине поля башня из голов грузин стоит, и больше никого. Как встал, как побежал - не помню. Наверно, много бежал, может, ночь, может, неделю, не помню. В чужой деревне женщины и дети с криками, как птицы, разлетелись. Мужчины воду схватили... Холодную лили, теплую лили, а с головы красный ручей бежит... Когда отмыли, смеяться начали: 'Ты что, ишак, совсем не ранен, из чужой крови папаху себе сделал...' Зачем бога учить? Бог сам знает, как лучше... В желтую покрась, на мне тогда тоже желтые были...
Тихо в Носте.
На мосту монотонно заскрипела арба. На плетень, обвитый черной ежевикой, взлетел петух; похлопал крыльями, загорланил, прислушался, вытянул шею, громче загорланил, заглянул к себе под крыло, и вдруг остервенело принялся перебирать перья. Но скоро, спрыгнув, понесся к навозу. Не найдя кур на обычном месте, беспокойно забегал по двору, остановился, наклонил голову, сердито замигал синеватыми веками и, сорвавшись, бросился к откосу...
Петух угадал - его семья хозяйничала за огородом.
А под развесистым каштаном Маро, повязанная белым платком, в маленьком котле вываривала нитки. Она, вздыхая, думала, что половину шерсти придется отдать сборщику и еще отложить моток - пошлину для нацвали за право продажи.
Тэкле, развевая по солнцу черные кудри, яростно выгоняла с грядок куриц. У плетня, следя за Тэкле, смеялись девочки. Она бросила кур и подбежала к подругам. Захлебываясь, щебетали о похождениях совместно вскормленного котенка. Он совсем похож на главного сборщика. Вчера у тети Кетеван вылакал молоко и, удирая, разбил кувшин. Хотя вслух и не высказывалось, но по улыбкам девочек чуствовалось одобрение любимцу.
Потом Тинатин побежала за голубой лентой, привезенной отцом из Гори. Втайне позавидовали. Окончательно сговорились пойти в воскресенье в кавтисхевский лес за кизилом. Еще о многом хотелось поговорить, но сердитые оклики матерей, работавших на огородах, вспугнули болтуний.
- Тэкле, отнеси отцу мацони и чурек, - не отрываясь от работы, сказала Маро.
- А яйца? Сорву огурцы, огурцы с яйцами вкусно.
- Не надо, Тэкле, азнауру стыдно на поле огурцы кушать... дома успеет.
На плоской крыше изнемогали от зноя фрукты. Темно-синий инжир, бархатные персики, коричневые груши и терпкая айва морщились на разостланных циновках.
С карниза балкона свешивались нанизанные на шерстяные нитки кружочки яблок и сливы.
Нино, перегнувшись с крыши, окликнула Тэкле.
- Сегодня кисет кончила, беркута бисером вышила. Георгий доволен будет... Ничего не слышно? Подожди, покажу...
В чистом доме Гогоришвили, опустив голову, мать скорбно рассказывает Миранде о своем печальном посещении семьи Киазо. Миранда, сдвинув брови, гордо сжала побледневшие губы, ее, казалось, не трогали бедствия семьи Киазо, еще так недавно богатой и заносчивой, а сейчас обнищавшей вследствие точного выполнения приказа начальника гзири. Не только скот и одежда, но и запасы на зиму, даже и конь Киазо - все отобрано надсмотрщиком. А обезумевший от горя Киазо пропадает в лесу и совсем отказался от работы на земле. Даже соседи, боясь гнева гзири, сторонятся несчастных.
Помолчав, мать нерешительно спросила, не поедет ли Миранда навестить обездоленную семью.
- Это может ободрить Киазо, - добавила она почти шепотом.
Миранда неожиданно вспыхнула: неужели мать думает, что она, Миранда, выйдет замуж за воина, позволившего палачу опозорить себя? Почему не заколол обидчика? Почему не заколол себя? Неужели он думает снискать себе уважение с пустым ртом? Все знают, Миранда не может стать посмешищем людей! Мать вздохнула, она думала, не из-за богатства выходит замуж Миранда, а по любви... а если любит, то без языка и даже без глаз из сердца не выбросишь.
- Нет! - закричала Миранда. - Выброшу из сердца.
Мать посмотрела на дочь и молча вышла из комнаты...
Длинно тянулся колокольный звон. Вспоминали ушедших на войну. Спешили в церковь задобрить бога воском и словами.
Священник долго и нудно говорил о боге, смирении, покорности, уверял, что добродетель отмечается на небе и праведных ждет вечное блаженство.
Бледно мерцают лампады, в узкие окна настойчиво врывается солнечный луч. Тускнеют тоненькие огоньки. Где-то в углу всхлипывают женщины.
Мать Миранды в черном платке тревожно оглядела иконы, поспешно подошла к Георгию Победоносцу, решительно вытерла тонкой ладонью гордые губы и, зажигая запыленную свечку, быстро прошептала:
- Тебе одному верю, сына в битве сбереги.
Голос ее оборвался. Она долго стояла перед иконой, разглядывая тонкие ноги коня Георгия Победоносца, деловито выправила фитилек и, вздохнув, отошла в угол.
Люди с надеждою смотрели священнику в рот, уже не мечтая о вечном блаженстве, лишь бы теперь
