выгодные стоянки.

Купцы, вожаки, погонщики, чабаны, аробщики и караван-баши, не скупясь на соответствующие пожелания, с боем располагались на завоеванных местах. И, словно держа сторону хозяев, ослы, буйволы и лошади, тесня друг друга, лягаясь и бодая, наполняли площадь воинственным ревом. И только верблюды, раскачивая на горбах пестрые тюки, молча и равнодушно оплевывали и хозяев и соседей.

Тбилисский караван захватил центр площади, поспешно разбил шатер, и у груды тюков засуетился купец Вардан Мудрый - невысокого роста, плотный, с вкрадчивыми движениями, с сединой в черных волосах, с мягкой располагающей улыбкой.

Толпа покупателей окружила этот навес и, точно загипнотизированная, смотрела на Вардана, изрекающего торговые истины.

Гул, точно горный ветер, перекатывался через базарную площадь.

Грузный нацвали с надоедливо шевелящимися усами, точно щупальцами, улавливал каждую утаенную от пошлины шерстинку. Его зычный голос слышался во всех концах базара, где его помощники собирали обильную пошлину с проданных товаров. От курицы до верблюда, нагруженного товарами, все было в поле зрения торговой полиции.

Протиснуться сквозь базарную сутолоку, казалось, было не по силам даже пешеходу, но арба Папуна невозмутимо ползла вперед. Двигаясь за Папуна, Гиви не сумел сдержать разошедшихся буйволов и врезался с ними в навес. Под звон кувшинов хозяин навеса яростно сыпал далеко не двусмысленные пожелания. Но его зычный голос тонул в радостном гуле:

- Папуна, Папуна приехал!

- Какие новости, откуда деда взял?

Папуна, стоя на арбе, глубокомысленно хмурился, сдвигая на затылок войлочную шапочку, хитро щурил глаза.

- Чтоб твоим буйволам волк ноги отгрыз, чтоб змея к ним под хвост залезла! - надрывался хозяин навеса.

- Э, купец, не жалей кувшинов, а то турки в них твое золото унесут. Эй, маленькие 'ящерицы', - подмигнул Папуна столпившимся у его арбы детям, помогите кувшинному человеку перебить оставшиеся кувшины, пусть турки со злости лопнут.

- А персы не скачут за твоими шутками?

- Может, Чингис-хан из гроба вылез еще раз у нас повеселиться?

Много заманчивых предположений могли бы высказать ностевцы, но буйволы неожиданно дернули арбу, вернули Папуна к его любимому положению и упрямо двинулись вперед.

Мимо Папуна поплыли меры зерна, головки сыра, белеющие в высоких плетеных корзинах, глубокие кувшины с душистым медом, пирамиды чуреков на деревянных подставках, широкие чаши, переливающиеся нежные краски фруктов, желтые, лиловые и синие груды разных размеров и форм кувшинов, глиняных и фаянсовых, сверкающая на солнце выпуклыми боками медная посуда, нагроможденные деревянные колеса для ароб, лопаты, ножи, мотыги, подковы.

Навстречу ему из грубо сколоченных клеток несутся протестующие крики упитанных поросят. Гневно клюют воздух, протискивая в щели острые клювы, откормленные орехами каплуны, недоуменно вторит им квохтанье кур и озабоченное гоготанье гусей, серо-белых, как дым осенних костров.

Созерцание этого изобилия настроило Папуна на философский разговор с Бадри, но крик и брань тбилисских амкаров, в спину которых уперлись его буйволы, дали мыслям Папуна другое направление.

Уста-баши - старосты кожевенного и шорного цехов - Сиуш и Бежан, яростно торгуясь с ностевцами, встряхивали грубые шкуры волов и нежный разноцветный сафьян.

Клятвы, божба, уверения не мешали Сиушу одновременно и отсчитывать монеты, и отругиваться от непрошеных советчиков, и знакомить Папуна с правилами вежливости.

Но Бежана, занятого подсчетом шкурок, не могли взволновать не только буйволы Папуна, но даже слон Ганнибала.

Папуна, закончив церемонию обмена любезностями с Сиушем, спрыгнул с арбы, подошел к скромно стоящему в стороне Шио Саакадзе и, поздоровавшись с ним, поручил отвести Бадри домой:

- Пусть отдохнет, целую ночь народ пугал.

И, бросив на произвол судьбы свою арбу, Папуна утонул в гудящей толпе.

У табуна стояли азнауры - Георгий Саакадзе, богатырского сложения, с упрямой складкой между бровями, с пронизывающим взглядом, и Дато Кавтарадзе, стройный, с мягкими движениями.

- Лучше возьми кабардинца, у серого слишком узкие ноздри.

- Хорошо, Георгий, последую твоему совету. Сегодня отец сказал: выбери себе коня, за которого не стыдно монеты бросить.

Друзья быстро оглянулись на подошедшего Папуна.

- Георгий, дитя мое, ты скоро влезешь в небо, как в папаху.

Кругом загоготали, посыпались шутки. Молодежь с завистью оглядывала Саакадзе, взгляд девушек сверкал из-под опущенных ресниц на улыбающегося Георгия.

- Победа, дорогой! Ну, долго мне еще скучать? - спросил Георгий, расцеловав Папуна.

- К сожалению, недолго. Помоги мне обменять проклятых буйволов на горячего коня, который поспевал бы за твоим золотым чертом. Завтра с рассветом в Тбилиси поскачем... Потом, потом расскажу, раньше буйволы, и зачем портить радость народу в базарный день, завтра не опоздают узнать.

В жарком воздухе бушевали базарные страсти. Врезались визгливые звуки зурны, раздражающе щекотал ноздри запах шашлыка, лука и молодого вина.

Но не это привлекало внимание рослого всадника с резко приподнятой правой бровью на смуглом лице. Подбоченившись на коне, блистая нарядной одеждой царского дружинника метехской стражи, он пристально смотрел на девушек, вздыхающих у лотка с персидской кисеей.

Нино, дочь Датуна, незаметно толкнула Миранду Гогоришвили:

- Киазо приехал.

Миранда вскинула и тотчас опустила черные продолговатые глаза. Персиковый румянец разлился по ее щекам. На губах она снова ощутила терпкий поцелуй у ветвистого каштана в шумный вечер своего обручения с Киазо.

Киазо, сверкнув белизной ровных зубов и стараясь поймать взгляд Миранды, стал, кичливо поглядывая на всех, пробираться к навесу деда Димитрия, торговавшего добычей 'Дружины барсов'.

Переливающиеся серебряно-бурые, золотистые и черные с сединой меха, турьи и оленьи шкуры совсем завалили маленького проворного деда Димитрия, но такое положение ничуть его не тяготило, наоборот, он с трудом расставался с каждой шкуркой, и то только после безнадежных попыток выжать из покупателя хоть бы еще одну монету.

Он весь был поглощен возложенным на него 'Дружиной барсов' ответственным делом и лишь иногда отрывался, чтобы огрызнуться на мальчишек, остервенело вертящих у ног покупателей волчок, дующих в дудки и угощающих друг друга тумаками.

Толпа, толкаясь, передвигалась от одного навеса к другому. Радостные восклицания, перебранка, ржание коней, визг зурны сливались с громким призывом нацвали платить монетами или натурой установленную царскую пошлину с проданных товаров.

Но не эти мелкие дела решали судьбу базара.

На правой стороне площади, ближе к церкви, расположились караваны с товарами, предназначенными для обмена. Под обширными навесами велся крупный торговый разговор. Здесь не было крестьян с тощими мешками шерсти от пяти семи овец, сюда не шли женщины с узелками, где бережно лежала пряжа - доля за отработанный год и отдельный моточек для пошлины нацвали. Все они с надеждой толпились у навеса Вардана, из года в год ловко скупавшего и обменивавшего их сбережения на хну, румяна, белила, пестрые платки, бараньи папахи, чохи и другие незатейливые товары.

Вардан не толкался у больших караванов, наоборот, купцы сами посылали к нему своих помощников скупать оптом собранное по мелочам, и, смотря по ценам, Мудрый или продавал или упаковывал скупленное для тбилисского майдана, куда стекались персидские и другие иноземные купцы. И сейчас он тоже что-то выжидал, ноздри его, словно у гончей, обнюхивая воздух, трепетали. Он куда-то посылал своего слугу и на каждую крупную сделку соседа хитро щурил глаза, пряча улыбку. Под обширным навесом кватахевские