совести. Этого я, поистине, не заслужила. Сама не могу сказать, что. Похоже, то же самое, что мучает Никоса.

– Может быть, скажете ясней?

– Дело в том, что это только мои ощущения, а не всякое ощущение можно передать словами. Хорошо, будь по-вашему. Попытаюсь… Мы уже говорили о том, с какой опасностью можем встретиться, если в подземной пирамиде или хотя бы в этом сосуде со спермой таится некая чудовищная сила. И что случится, если она попадет в руки безумного и еще не достигшего даже подросткового возраста человечества. Но есть у этого дела и другая сторона. А что, если мы держим в руках вечное блаженство? Тайну бессмертия или продления жизни. И что будет, если мы напортачим? Если неумелыми руками погубим то, что представляет наследие тысячелетий? Можем мы взять на себя такую ответственность?

В комнате воцарилось тяжелое молчание. Такая тишина, что слышно было тихое гудение ездивших по парку электрокаров. На улице, вероятно, начал накрапывать дождь: об этом говорили все чаще повторяющиеся то мгновенные, то более продолжительные вспышки, снопы мелких искр, срывающиеся с покрытых влагой токоснимателей электрокаров, когда они касаются контактных проводов.

Мы все еще молчали, когда в небе за окном загрохотало. Один из электрокаров с гудением промчался под окном, и в комнате было слышно, как водитель кому-то кричит:

– Снесите тюки в подвал! Еще пять минут – и на нас свалится божье благословение!

Селия вышла в маленькую комнату, чтобы сварить кофе, я же рассеянно теребил забытый на столе текст с демотическим письмом. Было такое ощущение, словно меня настигла весть о тяжелой болезни кого- то из моих близких. Как тогда, когда Редфорд сказал мне, что Изабеллу спасти нельзя…

– А пирамида? – спросил Миддлтон.

– Пусть уж другие…

– Это все же египтология.

– Просто она тесно связана со спермой и с Иму. Я думаю, что, к сожалению, египтология в конечном счете выигрывает от этого меньше всего.

Я отодвинул от себя листки с текстом и попытался быть твердым, как и полагается директору института.

– Итак, мы пришли к согласию? Опыты прекращаем. Завтра я напишу сообщение в Вашингтон… и попрошу, чтобы, насколько это возможно, раскопки захороненной пирамиды позволили провести нам.

– Плевать им тогда на нас, – устало отмахнулся Осима. – Вы-то сам и верите в то, что написали, Петер?

– Я еще ничего не написал.

– Но напишете!

– А что мне остается? Не можем же мы в египтологической лаборатории выращивать Франкенштейна. И так чувствую настоящее беспокойство.

– Беспокойство? – поднял голову Йеттмар.

– А не погибнут ли клетки? Ведь будет невосполнимой потеря, если они погибнут из-за непрофессионального обращения. А вдруг охлаждение им вредит…

Страшный треск заглушил мои слова. Куда-то ударила молния: может быть, в огромный платан на дворе. Раскаты грома, последовавшие за ударом молнии, продолжались несколько минут, и когда Селия принесла кофе, в небе громыхнуло еще раз.

Я все помню с такой отчетливостью, словно это случилось вчера. Я сидел за письменным столом, и руки мои снова принялись за папирусный свиток; я свертывал его то в одну, то в другую сторону – совершенно бессознательно. А в голове проносились мысли о завтрашнем дне, о сообщении, которое я собирался написать. Что мне сказать о наших опытах? Признаться, что мы зашли дальше, чем следовало? Боже милосердный! Ведь уже наш первый шаг был противозаконным! И о самом склепе мы должны были сразу же сообщить в вашингтонский центр. Не говоря уж о находках! Сейчас впервые я всерьез задумался о том, что мое завтрашнее письмо будет означать, пожалуй, конец моей карьеры. За эти несколько месяцев я совершил нарушений больше, чем весь институт за свою столетнюю историю. Если хорошенько вдуматься – это не пустяк.

Доктор Хубер сидела в углу в глубоком кресле напротив меня, и я чувствовал на себе ее неотрывный взгляд. Когда наши глаза встретились, она ласково и ободряюще улыбнулась. По-видимому, она тоже все прекрасно понимала.

Вошла Селия. Миддлтон встал с ковра, на котором сидел, и взял у нее две чашки: одну отдал Хальворссону, а другую поставил возле себя. Селия протянула над головой Миддлтона поднос, чтобы остальные могли взять кофе, и в этот момент в небе снова громыхнуло. Комнату залил ослепительный свет: я автоматически закрыл глаза и вцепился в угол стола. И почувствовал, как над нами пронесся легкий ветерок и поднял с моего стола лежавшие там листки рукописи.

Когда я открыл глаза, в комнате все выглядело застывшим, словно на некоей благотворительной лекции демонстрировали живую картинку. Воздух был голубым, невообразимо голубым, как будто я смотрел через оптику фотоаппарата, на которую был насажен синий светофильтр. И за окном все было окутано голубизной: голубым отсвечивали рама окна и мощное платановое дерево под окном.

Может быть, крик Селии так и не дошел до моего сознания, может быть, в голове у меня пронеслась мысль, что в нас, вероятно, ударила молния, – сейчас я не помню точно. Селия все еще держала поднос в руках, Осима, сгорбившись, наклонился к ней, чтобы взять с подноса чашки. Миддлтон сидел на полу, и лицо его было синим, как будто его залили чернилами. Доктор Хубер не отрывала от меня своих ультрамариновых глаз, и когда она подняла руку к волосам, с них посыпались голубые искры.

А в следующий момент свершилось чудо. Задняя часть комнаты окуталась туманом, и там, где только что сидела доктор Хубер, к небу поднялись три пирамиды.

Вдали колыхались пальмы, и четко слышались тихие вздохи ветра, совсем не те звуки, что раздавались несколько секунд назад.

Я вытянул шею к пирамиде, чтобы увидеть город. Но домов нигде не было: не видно было даже