полном попечении Министерства социальных реформ. Мы приложим все усилия для того, чтобы они обрели семейный кров...
– Мари наверняка чудесный ребенок, – как в трансе, продолжала Шарлотта-Агнес. – Ей восемь месяцев, она еще ничегошеньки не понимает. Ее старшая сестра наверняка уже знает, как ее зовут и кто ее родители, а вот Мари...
– Шарлотта, что ты задумала? – спросил с беспокойством Мишель-Оноре. Он хорошо знал сестру: она всегда была склонна к авантюрам, причем если Шарлотта приняла решение, то никакая сила была не в состоянии убедить ее в противном.
– Я удочерю Мари, – заявила Шарлотта.
– Что? – в полнейшем изумлении воскликнул великий князь. – Шарлотта, ты в своем уме? Это самая бредовая идея, которую я слышал...
– Я удочерю Мари, – как будто не слыша реплики брата, продолжала сестра. – Разумеется, я не смогу выдать ее за свою дочь, и делать этого не собираюсь. Ты призываешь проявлять милосердие к сиротам – так почему этого не могу сделать я? Девочка еще слишком маленькая, чтобы сохранить воспоминания о своей несчастной матери и прежней жизни. Что ее ждет? Ее отдадут в приют или найдут неизвестно какую семью. А так я сделаюсь ее матушкой!
– Шарлотта, я не дам на это своего согласия, – вздохнул Мишель-Оноре. – Представляешь, какой разразится скандал, если станет известно, что моя сестра, супруга великого князя Романова, берет в свою семью дочь маркизы де Вальтруа!
– Никто об этом не узнает, – сказала Шарлотта. – Мишель, ты поможешь мне все устроить! Кириллу совершенно наплевать на то, будут у нас дети или нет, его это не занимает. Зато это волнует меня! Моя жизнь наполнится смыслом! Я буду любить малышку, как родную! Она станет настоящей принцессой!
– Еще ни одна правящая династия не усыновляла чужого ребенка, – в нерешительности возразил Мишель-Оноре.
– Начинается двадцатый век, Мишель! – закричала Шарлотта-Агнес. – Век, который станет самым потрясающим и самым человеколюбивым за всю историю цивилизации! Неужели ребенку, неповинному в судьбе своей матери, будет отказано в праве на счастье только из-за того, что он – не голубых кровей?
Мишель-Оноре не нашелся, что возразить: сестра говорила так вдохновенно и увлеченно, что он боялся снова ввергнуть ее в депрессию. Всего полчаса назад Шарлотта выглядела угнетенной, до крайности несчастной и умирающей. А сейчас глаза ее сверкают, щеки налились румянцем, она строит планы на будущее и забыла о том, что хотела разводиться с Кириллом. Если ее брачный союз с Романовым и его деньгами можно купить только ценой удочерения Мари де Вальтруа...
– Шарлотта, давай поговорим об этом завтра, такое решение не принимается под влиянием моментального импульса, – сказал великий князь. – И вообще, ты ведь не знаешь, какова будет реакция Кирилла...
Мишель-Оноре надеялся, что Шарлотта перегорит желанием взять чужого ребенка. Это ведь неслыханно – Гримбурги и Романовы усыновляют отпрыска маркизы-отравительницы, закончившей свою жизнь под ножом гильотины.
– Мишель, если ты думаешь, что я передумаю, то ошибаешься. – Шарлотта-Агнес была полна решимости. – Мари станет моей дочерью, и мне все равно, как к этому отнесется Кирилл. Он будет вести свою жизнь, полную разврата и сладострастия, я же воспитаю Мари! О Мари! Я хочу немедленно видеть ее!
Мишель-Оноре впервые пожалел о том, что не помиловал маркизу де Вальтруа. Останься она жива, Шарлотта не смогла бы удочерить эту самую Мари. Он был уверен, что если не завтра, то уж через неделю сестра точно забудет об этой сумасшедшей идее как о неисполнимой блажи.
Великий князь ошибся.
Норвежская газета «Aftenposten», 10 апреля 1904 года:
– Какое прелестное дитя, – всплеснула руками мадемуазель Селина.
Падре Тибери пошевелил кустистыми бровями и заметил:
– Это дочь маркизы де Вальтруа!
– Не может быть! – Мадемуазель Селина склонилась над девочкой, сидевшей на соломенной подстилке, и просюсюкала: – Милочка, как тебя зовут?
– Маргарита! – девочка уже привыкла к тому, что время от времени ее навещают дяди и тети, интересующиеся ее именем.
После казни маркизы де Вальтруа ее дочерей определили в центральный приют Бертрана. Родители девочек погибли на эшафоте, а другие родственники не желали и слышать о «дочерях отравительницы».
Центральный приют Бертрана представлял собой унылое казенное здание из серого кирпича с остроконечной крышей из красной черепицы. Маргарита знала, что у нее есть младшая сестренка, она смутно помнила красивую молодую женщину, которую называла «мама», а также страшный день, когда им пришлось долго-долго стоять на площади, запруженной множеством людей.
Маргарита провела в приюте около полугода. Она не знала, что произошло с ее младшей сестрой (кажется, ее зовут Мари), но это особенно и не занимало ее. Дети обитали в сырых комнатах с низким потолком, за ними надзирали суровые воспитательницы, вечно недовольные крошечным жалованьем, которое выплачивало им Министерство социальных реформ. Маргарита быстро привыкла к суровым окрикам, она знала, что если не выполнять то, что от нее требуют воспитательницы, то можно остаться без обеда и провести полдня на коленях в часовне перед фреской с изображением Богоматери.
Девочка безропотно поглощала чечевичный суп и тыквенную кашу, играла с другими детьми в большой комнате на каменном полу, устланном соломой, и мечтала о том, что ее скоро заберет мама.
– Нет у тебя никакой матери, – заявила ей как-то воспитательница. – Ей отрубили голову!
Маргарита начала кричать, она не могла поверить, что у нее нет мамы.
– Твоя мама – преступница, она отравила много людей, – сказала Маргарите одна из девочек. – Как я тебе завидую! Я же вообще не знаю, кто моя родительница, меня нашли в корзине с картофелем на рынке.
Маргарита была уверена, что воспитательницы намеренно лгут, а девочка ошибается. Ее мама жива, и она обязательно вернется за ней! Надо только подождать!
Но эта дама решительно не походила на маму. Долговязая, нескладная, с длиннющим острым носом, седыми буклями и огромной родинкой, похожей на землянику, над верхней губой. Мадемуазель Селина потрепала Маргариту по щеке и сказала:
– Падре, даже дети таких чудовищ, каким была ее мать, заслуживают милости божьей!
Падре Тибери, низенький плотный священник с красным носом запойного пьяницы и с необычайно лохматыми седыми бровями, сложив руки на животе, ответил:
– О, дочь моя, вы правы!
Обратившись к воспитательнице, которая ждала их решения, он быстро спросил:
– Так сколько мы получим за удочерение?
– Вам будут платить по двести франков в год, пока девочке не исполнится десять, затем по двести пятьдесят до восемнадцати лет, – сказала воспитательница. – Соглашайтесь, это выгодное предложение! Его высочество великий князь чрезвычайно щедр!
Мадемуазель Селина шевелила губами, пытаясь понять, сколько же они с падре заработают, если удочерят ребенка. Социальная программа княжества, призванная бороться с детской беспризорностью и сиротством, стала притчей во языцех. По всему Бертрану только и говорили о том, что правительство платит большие деньги, если ты берешь к себе в семью ребенка из приюта. Мадемуазель Селина знала многих, кто
