под воротничок рубашки и тщательно завязал. — Что-нибудь еще? — поинтересовался он равнодушным голосом.

— Нет, думаю, этого достаточно. Спасибо за помощь. Если нам понадобится снова побеседовать с вами, синьор Дарди, где вас найти?

— В «Гритти». — Певец с некоторым недоумением глянул на Брунетти, будто хотел спросить: неужели в Венеции есть какой-нибудь другой отель? — но как-то побоялся.

Брунетти, поблагодарив, вышел в коридор.

— Что, теперь к тенору? — предложил он Фоллину, заглянув в программку, по-прежнему зажатую в руке.

Кивнув, тот провел его по коридору к двери напротив.

Брунетти постучал, выдержал паузу, но ответа не услышал. Постучал снова — изнутри донесся какой- то шорох. Истолковав его как приглашение войти, он увидел в кресле маленького худенького мужчину, полностью одетого, — даже пальто было перекинуто через подлокотник, — сидящего с тем видом, который в классах актерского мастерства именуют «миной оскорбленной невинности».

— Ах, синьор Экевесте! — воскликнул Брунетти, подбегая к нему и протягивая вперед руку, чтобы избавить знаменитость от необходимости вставать с кресла. — Это огромная честь для меня — встретиться с вами! — что в тех же классах называют «демонстрацией трепета перед гением».

И, словно промерзший ручей под лучами мартовского солнца, ледяной гнев Экевесте таял под напором страстной лести Брунетти. С некоторым усилием поднявшись с кресла, молодой тенор вежливо кивнул.

— С кем имею честь? — спросил он с легким акцентом.

— Комиссар Брунетти. Я из полиции, синьор — я тут по поводу этого огорчительнейшего происшествия.

— Ах, да-да, — отозвался его собеседник так, словно что-то когда-то слышал о полиции, но так давно, что успел позабыть, чем она, собственно, занимается. — Так вы, значит, приехали сюда из-за всей этой… — он замолчал, вяло поведя рукой, словно рассчитывая, что кто-то просуфлирует ему нужное слово, — …этой неприятной истории с маэстро.

— Да, именно так. В высшей степени неприятной и огорчительной, — лопотал Брунетти, все время пристально глядя в глаза тенору. — Не затруднит ли вас ответить на несколько вопросов?

— Разумеется, нет, — ответствовал Экевесте, грациозно опускаясь в свое кресло, успев при этом поддернуть брюки на коленях, дабы не повредить их остро наглаженные стрелки. — Я буду рад вам помочь. Его смерть — колоссальная утрата для всего музыкального мира.

Перед лицом этой сокрушительной пошлости комиссара хватило лишь на немой почтительный кивок, после которого он отважился спросить:

— В котором часу вы сегодня прибыли в театр?

Экевесте призадумался:

— Пожалуй, около половины восьмого. Я опоздал. Задержался. Вы меня понимаете? — произнес он с таким выражением, что возникла совершенно отчетливая, картинка; как волей-неволей приходится выскальзывать из смятых простыней и дивных женских объятий.

— А почему вы опоздали? — спросил Брунетти, прекрасно понимая, что именно этого-то от него и не ждут, но ведь интересно же— как изменится картинка после вопроса.

— Я ходил стричься, — ответил тенор.

— А не назовете фамилию вашего парикмахера? — вежливо полюбопытствовал Брунетти.

Тенор назвал парикмахерскую всего в нескольких кварталах от театра. Брунетти покосился на Фоллина, тот записал. Пусть завтра проверит.

— А когда вы приехали в театр, вы видели маэстро?

— Нет, нет. Не видел.

— То есть вы не видели его в семь тридцать вечера, когда прибыли в театр?

— Нет. Насколько я помню.

— А вы вообще кого-нибудь видели или говорили с кем-нибудь, когда прибыли?

— Нет. Никого не было.

И не успел Брунетти заметить, что это несколько странно, как Экевесте пояснил:

— Видите ли, я прошел сюда не через служебный вход, а через оркестр.

— Я и не представлял себе, что это можно, — признался Брунетти и стал прикидывать, как оттуда пройти за кулисы.

— Понимаете, — Экевесте опустил взгляд на свои сцепленные пальцы, — вообще-то нельзя, но у меня есть приятель-капельдинер, и меня он пускает, так что я могу и не ходить через служебный подъезд.

— Вы не объясните мне, зачем вы это сделали, синьор Экевесте?

Тенор, высвободив руку, повел его лениво и плавно, словно надеясь, что она сумеет рассеять вопрос или сама на него ответит. Но поскольку ни того, ни другого не случилось, он положил ее поверх другой руки и просто ответил:

— Я боялся.

— Боялись?

— Боялся маэстро. Я уже опоздал на две репетиции, и он страшно рассердился, он кричал. Он бывал такой неприятный, когда сердился. И мне не хотелось, чтобы все это снова началось.

Брунетти подозревал, что исключительно уважение к усопшему не позволило тенору прибегнуть к выражению более сильному, нежели «неприятный».

— Так вы прошли этим путем, чтобы с ним не видеться?

— Да.

— А вообще вы сегодня общались с ним или хоть видели? Кроме как со сцены?

— Нет.

Брунетти поднялся и снова очень театрально улыбнулся:

— Огромное спасибо, что уделили нам время, синьор Экевесте!

— Мне очень приятно, — отозвался тот, тоже вставая. Он посмотрел на Фоллина, потом снова на Брунетти, и спросил: — Я могу идти?

— Конечно. Если бы вы еще сообщили нам, где вы остановились.

— В «Гритти», — ответил он с таким же недоуменным видом, как прежде Дарди. Этого было вполне достаточно, чтобы уже всерьез озадачиться — может, и правда в Венеции нет других отелей?

Выйдя из гримерной, Брунетти обнаружил, что его уже дожидается Мьотти. Молодой полицейский объяснил, что Франко Санторе, режиссер, ждать отказался, заявив, что все, кто хочет с ним поговорить, найдут его в отеле «Фениче», что рядом с театром. Брунетти кивнул, с некоторым даже удовлетворением оттого, что, оказывается, в городе все-таки есть и другие отели.

— Значит, остается сопрано, — проговорил он, устремляясь в глубь коридора.

Стандартная прямоугольная карточка, приколотая к этой двери, гласила: Флавия Петрелли — Виолетта Валери. Под ней виднелась какая-то черточка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся строчкой китайских иероглифов, выведенных тонкой черной ручкой. Комиссар постучал, сделав головой знак обоим спутникам, чтобы подождали снаружи. И, услышав «Avanti!», открыл дверь.

В этой комнате его ждали две женщины, и, поражаясь сам себе, комиссар понял, что не может определить, которая, собственно, из них сопрано.

Нет, конечно, как истый итальянец, он не мог не знать «La Petrelli»[12] Но своими глазами Брунетти видел ее на сцене только раз, и то несколько лет назад, да еще пару раз — на нечетких газетных снимках.

Одна из женщин, посмуглее, стояла спиной к гримерному столику, другая сидела на деревянном кресле с прямой спинкой у дальней стены. Когда он вошел, ни одна не проронила ни слова, и Брунетти