комиссар знаком подозвал полицейского, только что появившегося из боковой кулисы, в которой столпилось множество людей в сценических костюмах, — исполнители выходили на поклоны и снова сбивались в кучки, едва занавес опускался.
— Сходите в буфет и принесите рюмку бренди и стакан воды.
Синьора Веллауэр сидела на деревянном стуле с прямой спинкой, вцепившись обеими руками в сиденье и упершись взглядом в пол, и время от времени покачивала головой, словно что-то отрицала, отвечала отказом в немом внутреннем диалоге.
— Синьора, синьора, ваши друзья — в театре?
Она не реагировала, продолжая свою неслышимую беседу.
— Синьора, — повторил он, на сей раз коснувшись ее плеча, — ваши друзья — они тут, в театре?
— Вельти, — отозвалась она, не поднимая взгляда, — я попросила их встретить меня после спектакля.
Полицейский вернулся с рюмкой и стаканом. Брунетти протянул рюмку женщине:
— Выпейте, синьора.
Она приняла рюмку и так же отрешенно выпила, затем выпила и воду, поданную комиссаром— совершенно так же, словно не почувствовав между ними никакой разницы. Он забрал у нее рюмку со стаканом и отставил в сторону.
— Когда вы его видели, синьора?
— Что?
— Когда вы видели его в последний раз?.
— Хельмута?
— Да, синьора. Когда вы его видели?
— Мы приехали вместе. Сегодня вечером. Потом я пришла сюда после… — ее голос пресекся.
— После чего, синьора?
Прежде чем ответить, она вгляделась в его лицо.
— После второго действия. Но мы не разговаривали. Я пришла поздно. Он сказал только… нет, ничего не сказал.
Чем вызвано ее замешательство — сильным потрясением? Плохим знанием языка? Ясно одно — сейчас задавать ей вопросы бесполезно.
Сзади с грохотом обрушилась новая волна аплодисментов, они то стихали, то снова усиливались при выходе солистов. Женщина отвела глаза от его лица и опустила голову, словно завершив наконец свой внутренний диалог. Брунетти велел полицейскому побыть с ней, объяснив, что за ней зайдут ее друзья и тогда ее можно отпустить с ними.
Оставив ее, он вернулся в гримерную. Судмедэксперт и фотограф, успевший подъехать, пока Брунетти беседовал с синьорой Веллауэр, как раз собирались уходить.
— Еще что-нибудь? — поинтересовался у Брунетти доктор Риццарди.
— Нет. Вскрытие?
— Завтра.
— Сам сделаешь?
Риццарди задумался, прежде чем ответить.
— Вообще-то у меня график, но раз уж я осматривал тело, то квесторе, скорее всего, меня попросит и об этом.
— А когда?
— Часов в одиннадцать. Надо управиться до полудня.
— Тогда я заеду, — сказал Брунетти.
— Это лишнее, Гвидо. Тебе незачем тащиться на Сан-Микеле[8] . Можешь позвонить, или я сам позвоню тебе на работу.
— Спасибо, Этторе, но я все-таки к вам заеду. Я там давненько уже не был — пора навестить могилу отца.
— Ну, как хочешь. — Пожав руку Брунетти, судмедэксперт сделал шаг к двери и, помедлив, добавил: — Это был последний из гигантов, Гвидо. Он не должен был так умереть. Страшно жаль!
— И мне, Этторе. мне тоже очень жаль.
Доктор вышел, а следом за ним и фотограф. Едва они удалились, как один из двоих санитаров, стоявших у окна и куривших, поглядывая на публику, проходившую внизу через
— Что, уносить? — осведомился он безо всякого интереса.
— Нет, — ответил Брунетти. — Пусть сначала все уйдут из театра.
Напарник, остававшийся у окна, выкинул туда окурок и подошел к другому концу носилок.
— Долго ждать-то? — спросил он, даже не потрудившись скрыть раздражение. Плотный коротышка, судя по выговору — неаполитанец.
— Не знаю, долго или недолго, но придется подождать, пока все не уйдут из театра.
Неаполитанец закатал белый рукав халата и красноречиво посмотрел на часы.
— Знаете, у нас ведь смена только до полуночи, а потом мы в госпиталь не поедем.
Первый санитар подхватил:
— У нас и в уставе профсоюзном сказано, не положено задерживать после смены, или оформляйте нам суточное дежурство. Не знаю даже, как нам быть с этим, — он указал на носилки кончиком туфли, словно на какую-то случайную находку на улице.
На какой-то миг у Брунетти возникло искушение вступить в дискуссию, но так же быстро и прошло.
— Вы оба останетесь здесь, и чтобы ни в коем случае не открывали эту дверь без моего распоряжения, — и, не слыша ответа, переспросил; — Вам понятно? Обоим? — Однако ответа снова не последовало, и пришлось повторить: — Понятно?
— Да, но устав профсоюза….
— К черту профсоюз и к черту его устав, — взорвался Брунетти. — Только попробуйте вынести его отсюда до моего распоряжения, и окажетесь за решеткой, как только плюнете на тротуар или выругаетесь в публичном месте. Я не намерен устраивать цирк с перетаскиванием трупа туда-сюда. Так что будете ждать, пока я вас не отпущу. — И, уже не спрашивая, поняли его или нет, Брунетти повернулся и вышел, хлопнув дверью.
На площадке у выхода из коридора творилось невообразимое. Множество людей в сценических костюмах сновало туда-сюда, поглядывая на дверь гримерки, — по жадному огоньку в их глазах комиссар понял, что новость уже успела распространиться. Он наблюдал, как она расходится все дальше: как голова приникает к голове, а потом поворачивается в сторону коридора, по направлению к двери, за которой скрывается то, о чем пока можно только догадываться. Неужели им так хочется поглазеть на труп? Или просто нужно о чем-то поболтать завтра за стойкой бара?
Когда он наконец вернулся к синьоре Веллауэр, с ней уже были двое, мужчина и женщина, оба значительно старше нее. Женщина стояла на коленях, обняв молодую вдову, теперь рыдающую не таясь. Полицейский подошел к Брунетти.
— Я же сказал — пусть уходят, — ответил тот.
— Прикажете мне пройти с ними, синьор?
— Да. Вам сказали, где она живет?
— Около Сан-Моизе, синьор.
— Хорошо. Это недалеко, — проговорил Брунетти и добавил: — Не давайте им ни с кем говорить, — он имел в виду журналистов, они наверняка уже обо всем прослышали, — И не выходите через служебный подъезд, постарайтесь как-нибудь пробраться через театр.
— Есть, синьор, — ответил полицейский и отсалютовал так браво, что Брунетти даже пожалел, что санитары этого не видят.
— Синьор? — послышалось за спиной, и комиссар обернулся— это был капрал Мьотти, младший из троих полицейских, прибывших вместе с ним.
