бережное, очень бережное обращение. Но, слава Богу, впереди весна. Да, да, теплый воздух, солнце — и она снова сможет выйти на улицу. Сад, знаете ли, посещения знакомых, небольшие прогулки. Так что я не ропщу и не отчаиваюсь, нет. — Речь его звучала, как обычно, мягко и задумчиво и сопровождалась тяжкими вздохами. — Вы ведь знаете, капитан, я старею, — помолчав, продолжил доктор, — и был бы рад, если бы она обрела доброго и нежного спутника жизни, потому что она — слабый, хрупкий цветок, так мне кажется. Бедная маленькая Лили! Я часто думаю, что она пошла в свою дорогую мать, и я ее всегда холил и лелеял. Она балованное дитя, очень балованное. — Доктор внезапно замолк и подошел к окну. — Если бы ее можно было избаловать, я бы сделал это уже давным-давно, но нет, ее не испортишь. Славная моя маленькая Лили! — Твердо, но в то же время кротко пастор Уолсингем продолжил: — Доктора говорят, что ее нельзя волновать, и я не могу этого допустить, капитан. Ваше послание я ей передал… когда же это было?.. Четыре, нет — пять месяцев назад. Я передал его охотно, потому что был о вас хорошего мнения.

— А теперь нет… теперь все иначе, — яростно прервал его Деврё.

— Так вот, ее ответ вам известен; она дала его не сгоряча, без спешки, приняв окончательное решение, которое я собственноручно записал и отослал вам.

— Я думал, доктор, вы мне друг, а теперь уверен, что это не так, — отозвался молодой человек по- прежнему с горечью.

— Ах, капитан, не считайте своим другом того, кто друг вашим порокам; если вы восстаете на тех, кто указывает вам на ваши слабости, то вы не друг самому себе. Зачем же видеть врагов в своих самых ревностных доброжелателях?

— Все мы не без греха, сэр, и мои грехи не самые тяжкие, но все же мне не дозволено ни исповедаться, ни получить прощение. Этому есть причина, и вы ее от меня скрываете.

Гордый, побледневший от ярости, Деврё был чертовски хорош, и красота его носила на себе печать порока.

— Она не назвала причины, сэр, — ответил доктор Уолсингем. — Лилиас не сказала ничего, но, как я понял, она вас не любит, и она просила меня больше об этом не упоминать.

— Она не назвала причины, однако же причина вам известна, — свирепо сверкая глазами, произнес Деврё.

— Право, сэр, я не знаю, — ответил священник.

— Да нет же, знаете… вы должны… вы дали понять… во всяком случае, вы слышали обо мне что-то дурное, потому и относитесь теперь к моему сватовству неблагосклонно.

— В самом деле, за последнее время я слышал о вас немало дурного, капитан, — отвечал доктор Уолсингем уверенно и не спеша, но с печалью. — Я слышал достаточно, чтобы убедиться: не такой муж нужен женщине, которая стремится обрести надежного спутника и честный, мирный очаг.

— Я знаю… вы говорите так из-за той палмерзтаунской девицы, которая меня оболгала? — вскричал Деврё.

— Эта несчастная молодая женщина, капитан, носит фамилию Глинн, и вы ее обманули, обещав жениться.

В то же мгновение Деврё вскочил. Он походил на призрак, в глазах горел синий огонь, с побелевших губ не сорвалось ни слова — несколько секунд слышалось лишь тиканье прозаических старых часов миссис Айронз на верхней площадке лестницы; изящная рука капитана была протестующе вскинута, весь его облик, напоминавший одновременно о рае и аде, мог бы принадлежать падшему ангелу.

— Пусть всеблагой Творец покарает меня смертью здесь, у ваших ног, доктор, если это не ложь, — вскричал капитан. — Ничего я ей не обещал — она скажет вам сама. Я полагал, она давно вам сказала. Эту ложь придумала ее мамаша, воплощенная дьяволица, уж не знаю зачем, — наверное, просто из адского пристрастия к интригам.

— Было обещание или его не было, — серьезно ответил доктор, — в любом случае преступление ваше отвратительно, а жестокость — беспредельна.

— Доктор Уолсингем, — громко начал Дик Деврё, и в его голосе прозвенела странная насмешка, — при всей вашей учености вы не знаете света; человеческая натура для вас загадка; вы не догадываетесь даже, что происходит каждый день в этой самой деревне прямо у вас на глазах. Я не хуже других; я мог бы назвать вам пять десятков человек, куда глубже меня погрязших в грехах, а ведь они старше меня и должны бы быть умней; но я раскаиваюсь — хоть и нелегко об этом говорить, потому что я горд, чертовски горд, так же горд, как вы; и даже перед лицом Создателя — что мог бы я к этому добавить? Я раскаиваюсь, и если Небеса отпускают кающимся грехи, почему же не поступать так же нашим несчастным смертным собратьям?

— Капитан Деврё, мне нечего вам прощать, — кротко возразил пастор.

— Но говорю вам, сэр, эта жестокая бессмысленная разлука навеки меня погубит, — воскликнул Деврё. — Заклинаю Небом, выслушайте меня. Я выдержал нелегкое сражение, сэр! Я пытался забыть ее… возненавидеть… и не смог. Говорю вам, сэр, вам не понять силы моей любви… вашей натуре это недоступно. Я вас не осуждаю. Но мне думается, сэр… мне думается, я мог бы расположить Лилиас к себе. С женщинами это иногда бывает: они в конце концов отзываются на такую… такую отчаянную любовь. Правда, со мной такого, может, и не случится. Но не лишайте меня возможности самому ее уговорить. Я хочу всего лишь увидеть мисс Лилиас… Боже милосердный… просто увидеть… пусть узнает, что со мной поступили несправедливо… что она может сделать из меня все, что ей угодно… человека честного и праведного, самоотверженного, преданного, а может покинуть во мраке и одиночестве, и мне не останется ничего иного, кроме как набросить на голову плащ и прыгнуть в пропасть.

— Капитан, почему вы мне не верите? Я говорил правду. Я сказал уже: я не могу передать ваше послание; и если мне хочется, чтобы вы избавились от своих пороков, это не значит, что я к вам не расположен.

— Пороков? Моих пороков? Они у меня есть, это верно. Но они есть и у вас, и что, если ваши грехи тяжелее? — выкрикнул Деврё, вновь рассвирепев. — И вы, преисполнясь духовной гордыни, приходите сюда, чтобы увещевать и поучать, чтобы ранить несчастного, который, быть может, не так грешен, как вы. Обо мне говорят дурное? Вы слышали, что мне случается выпить лишний стакан… а с кем этого не бывает? Вы ведь не чураетесь вина — возможно, вы пьете больше меня, но умеете это скрыть; и вы готовы выслушивать любого гнусного клеветника из числа тех негодяев, что благодаря вашей так называемой милостыне вольготно предаются порокам и безделью; и вы полагаете, что творите благие дела — избавьте нас от подобного милосердия! Каково милосердие — отказаться передать мою несчастную записку; да вы просто бездушный фарисей.

Несомненно, бедный капитан Деврё не владел собой: он был рассержен, впал в ярость, почти обезумел — и совершенно забыл о подобающей вежливости. Увы, как говорит Иов: «Вы придумываете речи для обличения? — На ветер пускаете слова ваши».[50]

— Да, бездушный, жестокосердный фарисей! — Поток ревел, ветер бушевал; ночь и буря завладели бедным Деврё. — Вы каждый день твердите молитву… проклятое лицемерие… не введи нас во искушение… но вам нет дела до того, к чему ваши гордость и упрямство толкают меня… вашего ближнего.

— Ах, капитан, вы на меня сердиты, но все же я в этом не виноват; если человек в раздоре сам с собой, то как ему поладить с другими. Вы сказали немало несправедливых и, возможно, неподобающих слов, но я не стану вас упрекать; гнев и волнение спутали ваши речи. Когда кто-нибудь из моей паствы впадает в грех, я каждый раз обнаруживаю, что виной всему — недостаток молитв. Капитан Деврё, не случалось ли вам в последнее время пренебрегать должными молитвами?

Капитан, обратившись к огню, изобразил на лице отнюдь не приятную усмешку. Но доктор это стерпел и лишь произнес, обратив взгляд к небесам: «Господи, если бы ты был здесь, не умер бы брат мой».[51]

В голосе простодушного пастора, когда он произносил слово «брат», звучала доброта, даже нежность; Деврё был задет за живое, и пробудилась лучшая сторона его натуры.

— Мне жаль, сэр, поверьте. Вы чересчур снисходительны… мне