По мнению тети Бекки, близилось уже то время, когда странные отношения, связывающие семейство обитателей Белмонта с мистером Дейнджерфилдом, должны были смениться чем-то более определенным. Сам Крез^{156}, однако, проявлял большое терпение. Он был усерден, уважителен, но — как человек благоразумный — не настаивал на незамедлительном ответе; он полагался на действенность размышлений и помощи тети Бекки и знал, что его золото обладает свойством медленного, но верного притяжения.

Ранее он решился было повести себя твердо — и вежливо потребовать недвусмысленного «да» или «нет». Но из Лондона, от известного тамошнего врача, пришло письмо. Не знаю, что в нем было, но оно избавило Дейнджерфилда от беспокойства. Он, правда, никогда не походил на человека озабоченного и не выдавал своего дурного настроения. Но слуги его знали, когда хозяин бывал не в духе: он говорил отрывисто и становился требователен и упорен до неистовства. Однако когда на письме была вскрыта печать, разрушились и чары; злой дух на время оставил Дейнджерфилда, и он вновь сделался шутлив, немногословно ироничен, сверкал очками на высоком стуле у очага, потягивал после обеда кларет, курил иногда свою длинную трубку и скалился, глядя на тлеющие в золе угольки. В Белмонте за ужином (из вареных куриных ножек) состоялась очередная стычка, и дамы удалились к вечерним молитвам и сну возбужденные.

Гертруда в последнее время немного пришла в себя, но все так же решительно была настроена против союза с Дейнджерфилдом, тетя Бекки же ратовала за него так ревностно, что в доверительной беседе под тополями дала богатому цинику в серебряных очках надежду на успех.

В тот вечер Паддок пил чай в Белмонте — иначе говоря, нектар на Олимпе. Знал ли мир когда-либо раньше столь романтичного лейтенанта? Он все больше предавался своему чувству и страдал. Он сделался молчалив и шепелявил очень тихо. Он часто вздыхал — иногда душераздирающе, бросал жалостные взгляды и томно улыбался. Прекрасная дама, не изменяя своему холодному высокомерию, была с гостем любезна, посылала его в разные концы комнаты с небольшими поручениями, выслушивала (не слыша) его речи и время от времени вознаграждала их чуть заметной улыбкой — от этого храброе сердечко лейтенанта подскакивало до самого бриллианта в галстуке, а честная напудренная голова кружилась.

— Не могу понять, братец, — воскликнула тетя Бекки, внезапно появляясь в гостиной, где генерал уютно устроился с романом; прежде чем заговорить, она притопнула ногой. Сердце старого вояки слегка вздрогнуло, и он посмотрел на сестру поверх своих золотых очков.

— Не могу понять, братец, на что ты намекаешь и чего пытаешься добиться со всеми этими влюбленными взглядами, вздохами и ухаживаниями; хорошо же ты помогаешь мистеру Дейнджерфилду.

Генерал мог бы немного показать характер, как делал иногда, потому что сестра напугала его и держалась вызывающе, но она застигла его на сентиментальной сцене между Ловласом и мисс Гарлоу^{157}, а такого рода пассажи всегда его волновали, поэтому он не сделал попытки сопротивляться, но его голубенькие глазки смотрели удивленно и кротко.

— Кто — я? Что за влюбленные взгляды, сестрица Бекки?

— Ты? Тьфу! Эта придурковатая и неблагодарная личность, лейтенант Паддок! С чего тебе вздумалось, братец, приглашать сюда лейтенанта Паддока? Терпеть его не могу.

— Что такое? Паддок? Что он натворил? — Генерал смотрел все так же удивленно; он прикрыл книгу, вставив между страницами палец.

— Что он натворил? Он влюблен в твою дочь! — вскричала тетя Бекки; щеки ее пылали, глаза горели. — А она… она, лукавая цыганка, завлекла его своим кокетством.

— Он влюблен в Туди? — Так генерал еще маленькой ласково называл Гертруду. — Уф, да ведь половина, не меньше, всех молодых людей в нее влюблена.

Генерал остановился спиной к камину и беспокойно уставился на сестру; как многие мужчины, он был убежден, что женский глаз в подобных обстоятельствах видит зорче, чем мужской.

— Тебе хочется — не иначе, — чтобы эта беспутная девчонка выскочила за лейтенанта Паддока? Я бы не удивилась! Ну что ж, в вашей власти — ее и твоей — вручить ее состояние кому вздумается, но помни, братец, что она молода и не знает недостатка в поклонниках и что она могла бы сделать блестящую партию; а в наши дни юные леди повиновались воле старших и не вступали в брак, не поставив в известность отца и мать или ближайших родственников. Мистер Дейнджерфилд предлагает великолепные условия. С какой стати она против? На мой взгляд, мы просто-напросто обманщики. Завтра утром я, пожалуй, напишу бедному джентльмену, что мы его сознательно водили за нос, а сами собирались выдать нашу злючку за нищего лейтенанта, твоего подчиненного. Пора выложить всю правду, братец. Что до меня, то мне все это надоело: и обман, и неблагодарность, и проклятая глупость.

Тетя Бекки исчезла в поднятом ею вихре, а генерал, смущенный и озадаченный, остался стоять спиной к камину. Из небольшого серебряного графина он машинально налил себе стакан кларета с пряностями, принюхался (так он делал обычно перед тем, как попробовать вино), посмотрел напиток на свет и, забыв выпить, поставил стакан на стол — мысли генерала были заняты другим.

Стремительно и бурно тетя Бекки влетела в свою спальню, с размаху хлопнула дверью и, задыхаясь, прорыдала:

— Нет благодарности на свете… это мерзко, мерзко, мерзко!

Когда, спустя минут десять, в комнату явилась горничная, она обнаружила, что тетя Ребекка не начинала еще готовиться ко сну; спросив в дверях позволения войти, горничная услышала в ответ резкое и громкое сморкание и суровое:

— Входи… ты что, оглохла, дитя?

Глаза тети Бекки были красны, лицо сердито и взволнованно.

Наступила ночь, и мисс Гертруда успела уже углубиться в ту упоительную туманную область, в те двойственные пределы, где смешиваются в воздушном танце, переливаясь разными цветами, отступающие фантазии и приходящие им на смену сны, но внезапно перед ее глазами вновь возникли темные кроватные столбики и камчатый полог — голос тети вернул Гертруду на землю.

Привстав, она, пораженная, не верящая собственным глазам, несколько секунд молча глядела сквозь кружева своего bonnet de nuit[47] на грозную тетю Бекки.

Госпожа Ребекка Чэттесуорт, со своей стороны, стояла, откинув полог, со свечой в руке; в ночном одеянии она походила бы на призрак, если бы не стеганый, розовый с зеленым, халат, наброшенный на плечи.

Тетя Бекки, при всем ее высоком росте и прямой осанке, имела вид странно умиротворенный; заговорила она нежно и кротко, к чему племянница совершенно не привыкла.

— Не пугайся, душечка, — сказала она, склонилась и, обняв племянницу за шею, поцеловала. — Я пришла поговорить и задать тебе вопрос. Я желаю — видит Небо, я этого действительно хочу — исполнить свой долг, а ты, мое дорогое дитя, скажи мне всю правду. Ты ведь скажешь мне правду? Скажешь, потому что я прошу об этом как о милости.

Наступила короткая пауза; побледневшая Гертруда не сводила глаз с тети.

— Гертруда, — произнесла тетя Бекки, — ты… тебе нравится лейтенант Паддок?

— Лейтенант Паддок? — повторила девушка растерянно, делая удивленный жест.

— Потому что, если ты его действительно любишь, Герти, и он к тебе неравнодушен, и… короче…

Тетя Бекки говорила стремительно, но внезапно умолкла.

— Я люблю лейтенанта Паддока? — только и смогла произнести Гертруда.

— Ну скажи мне, Гертруда, если это так и есть… скажи мне, моя голубушка. Я знаю, это нелегко выговорить, — и тетя Бекки, деликатно отведя глаза от лица племянницы, принялась вертеть в руках ленту ее ночного чепца, — но, Герти, скажи честно, что он тебе нравится, и… и… если это так, то о сватовстве