белый поблескивающий Дейнджерфилд, будучи завзятым шутником, с демонстративным усилием отнял свою руку, а потом внезапно резко ее уронил, словно бросал перчатку. В этом жесте, улыбке, чуть хмуром взгляде странным образом смешались сердечная, добродушная шутка и некоторый вызов. Затем Дейнджерфилд негромко засмеялся и, покачивая головой, сказал:

— Что ж, я и рассчитывал вас обрадовать, и всегда готов помочь — делом или советом.

Бок о бок, огибая надгробия, они вернулись к старой паперти.

Дня два после бури наш склонный к цинизму друг Серебряные Очки пребывал в дурном расположении духа. Возможно, дошедшие до него новости оказались ему не по вкусу и он предпочел бы, чтобы Чарлз Наттер ускользнул от рук правосудия.

Поскольку Наттер отсутствовал, а его соперник находился в коме, управление ирландскими поместьями лорда Каслмэлларда было временно возложено на Дейнджерфилда, и когда этот белоголовый джентльмен, выпрямившись в своем кресле с подлокотниками перед письменным столом, готовился взяться за письма и книги, имеющие отношение к его новым обязанностям, он иногда скалился и цедил сквозь зубы сарказмы по поводу человеческих грехов и безумств, а также превратностей бренного существования.

А после памятной ночи, когда бушевала метель, Дейнджерфилд возымел к этой работе сильнейшее отвращение и ругал Наттера так злобно и часто, что превысил всякую меру.

Быть может, причина его дурного настроения заключалась отчасти в небольшом происшествии, которое дало его мыслям нежелательный поворот, — хотя сам мистер Дейнджерфилд отнесся к нему пренебрежительно. Это случилось в ту самую богатую событиями бурную ночь.

Если кое-кому той ночью явились видения, то другим приснились сны. В былые времена при полуночной буре с башни аббатства разносился грозно-торжественный перезвон святых колоколов, который приводил в смятение крылатое воинство «князя, господствующего в воздухе» ^{184}. Каждый вправе иметь по этому поводу свое мнение. Возможно, бурная ночь привлекает князя и его воинство не больше, чем любая другая, или если они в самом деле кишмя кишат в воздухе, то удары колокола так же неспособны обратить их в бегство, как гонг китайского императора — остановить солнечное затмение. Однако я утверждаю следующее: по той или иной причине ночной разгул стихий порождает в мозгу некоторых людей бесчисленную вереницу диких образов, схожих с кошмарами при лихорадке. Дело не в шуме — другие шумы к такому эффекту не приводят. Конечно, когда воздух разрежен, расширяются кровеносные сосуды и, быть может, нарушается работа мозга. Не знаю. Вероятно, этот феномен поддается объяснению с помощью законов физики. Могу лишь сказать определенно, что он существует. Я испытал его на себе, то же рассказывают и некоторые из моих друзей, кто вступил уже в тот безмятежный период человеческого существования, когда мы помешаны на здоровье, прислушиваемся к своим ощущениям и стараемся придерживаться правильного образа жизни. Мне известно также, что в ночь, о которой мы говорим, мистер Пол Дейнджерфилд лежал в своей постели за зеленым пологом в Медном Замке, не одурманенный ни фантазиями, ни суеверными страхами, однако же в голове его один за другим проносилось множество снов, а в ушах гудели и жужжали голоса, словно у какого-нибудь поэта или пифии^{185}.

Нельзя сказать, что сны беспокоили его постоянно, как бедного Стерка незадолго до несчастья. То есть сны у него, надо полагать, бывали. Даже животным снятся сны. Однако сновидения Дейнджерфилда не были тревожными, и едва ли он хотя бы раз в году мог вспомнить за завтраком, что ему только что снилось.

Но в ту ночь он видел сон. Vidit somnium.[61] Ему снилось, что Стерк мертв и тело его выставлено для прощания в открытом гробу, с большим букетом на груди — приблизительно так, как принято на континенте; Дейнджерфилд вспомнил при этом, как хоронили во Флоренции какого-то сурового дородного священника. Гроб стоял в приделе чейплизодской церкви, и в роли близких покойника у гроба стояли бок о бок, как ни странно, они с Наттером; каждый держал в одной руке горящую восковую свечу, а в другой — белый носовой платок.

Случается так, что на спящего находит робость, даже ужас, обстановкой сна никак не оправданные. Если бы мистеру Полу Дейнджерфилду пришлось наяву дежурить в одиночестве в комнате умершего, он курил бы свою трубку так же безмятежно, как в клубной комнате «Феникса». Но во сне все было иначе. Все присутствующие были закутаны в капюшоны и молча сидели рядами, издали доносился унылый шум вод, в воздухе были разлиты необъяснимый мрак и ужас; внезапно труп сел и громовым голосом стал выкрикивать жуткие слова обличения, и Дейнджерфилд, пораженный испугом, вскочил с воплем: «Чарлз Арчер!»

За окном ревела и надрывалась буря, и некоторое время мрачный белоголовый джентльмен в ночной рубашке стоял прямо, словно проглотил аршин, и не мог понять, где он и на каком свете.

— Итак, — начал мистер Дейнджерфилд свой монолог, — Чарлз Наттер жив и сидит в тюрьме, и что же теперь будет? Еще немного, и придется поверить в дьявола! Отчего же он не утонул, будь он проклят? Я чуял опасность с самого первого дня, когда приехал в эту злосчастную деревню. Эта каналья — утопленник, призрак и, наконец, заключенный — всегда был моим злым гением. Если бы только он утонул или отправился на виселицу — надеюсь, виселица ему на роду написана. Мне нужно одно — покой, только покой, но я чувствую, что игра еще не окончена. Он еще увернется от рук палача; впрочем, я позабочусь, чтобы этого не случилось; но осторожность, сэр, осторожность; жизнь, моя жизнь поставлена на карту. Клерк умен — убрался подальше. Здесь бродит смерть. Что я за окаянный дурак; явился сюда, увидел этих скотов, узнал их — и нет чтобы повернуть назад, пусть резвятся в своем раю! Мне кажется, чары виной тому, что я потерял осмотрительность и здравый ум. Красивая дерзкая ведьма, мисс Гертруда, — неплохо бы ею завладеть, и укротить ее тоже бы неплохо, но даже ради нее не стоит и недели оставаться в подобном соседстве.

Этот монолог, переходивший порой в бормотание, был произнесен приблизительно в одиннадцать часов в низкой маленькой гостиной Медного Замка, откуда открывался вид на холодную зимнюю реку.

Мистеру Дейнджерфилду были известны полезные свойства табака; он набил свою трубку и, угрюмый и прямой, уселся у огня. Отнюдь не каждый «счастлив размышлением», и рыцарь серебряных очков продолжал разговор сам с собой, не выпуская изо рта трубки, и в белом наркотическом дыме ему виделись самые разнообразные картины.

— Уехать и оставить дела как есть — нельзя, ведь дурные вести дойдут и туда, так? Нет, я останусь и доведу все до конца, до самого конца. Стерк… Барнабас Стерк. Если хотя бы на пять минут к нему вернется речь… хм… посмотрим. Нужно обсудить это с миссис Стерк… мы должны помочь ему заговорить… этому болтуну; досадно, что он молчит; да, мы поможем ему заговорить; это послужит интересам правосудия… вечного правосудия… ха-ха, правду, всю правду и ничего, кроме правды. Пусть доктора Стерка приведут к присяге… ха-ха… magna est Veritas…[62] нет ничего тайного, что не стало бы явным, ха-ха. Пусть дадут слово доктору Стерку.

Вот такой болтовней развлекал себя белый тонкий фантом в очках и с трубкой, сидевший у очага, выпрямив спину. Потом он выбил трубку о полку в камине и, встав спиной к огню, с минуту угрюмо размышлял, после чего отпер письменный стол и достал оттуда письмо с большой красной печатью. Письмо это, присланное одним лондонским медиком, было более чем двухмесячной давности — Дейнджерфилд ожидал его прежде с некоторым нетерпением.

Дейнджерфилд прочел это не очень длинное послание стоя; белое лицо его нахмурилось и потемнело, и на нем отразились напряженные и невеселые переживания.

— Это дьявольски сильная мера… ха-ха-ха… эффективная, что и говорить… — Он снова задумался. — Я хранил его достаточно долго… igni reservata.[63]

И, держа письмо щипцами, Дейнджерфилд поджег уголок, а когда последний почерневший кусочек, по которому пробегали искры, улетел в каминную трубу, со двора послышался чей-то голос.

Дейнджерфилд вышел и учтиво приветствовал гостя, который оказался судьей Лоу.

— Доброго вам утра, сэр. Прошу вас, сойдите с лошади и пожалуйте в дом. Эй, Дулан, возьми лошадь