вилять… ты знаешь, мой мальчик, что я имею в виду… судья с тобой живо разберется: сидеть тебе в тюрьме не пересидеть… И еще, — продолжал Тул, возвращаясь (он имел привычку в минуты сильного волнения выскакивать из комнаты), — помнишь того человека, которого два года назад приговорили к порке и позорному столбу за лжесвидетельство в письменных показаниях под присягой? Подумай об этом, дружок. Известно, и не только мне, что мистер Наттер грозил в тот вечер побить тебя тростью… и поделом бы… проще простого убедить почтенный суд, что ты оговариваешь мистера Наттера, желая свести с ним счеты, — ты, паршивец! Давай… продолжай в том же духе… когда увидишь, куда тебя заведет язык, пожалеешь… это я тебе обещаю.

Тул кивнул головой и, ухмыльнувшись через плечо, выплыл на деревенскую улицу; прохожие видели, как он, поджав губы, с пылающим лицом, раз или два злобно взмахнул на ходу тростью. Мастер Джимми остался с пестиком в руках размышлять о прошедшем и будущем, и раздумья его, надобно сказать, были несколько спутанными и беспокойными, а в ушах звучали грозные слова доктора.

Время шло, а маленькая Лили по-прежнему болела. После чтения Библии она обыкновенно, закрыв книгу, долго сидела молча, с невеселым видом и размышляла; она часто расспрашивала старушку Салли о своей матери, а потом слушала, устремив странный серьезный взгляд на стеклянную дверь, за которой виднелись вечнозеленые кусты и ранние подснежники. И старой Салли было тревожно и грустно, оттого что Лили все время возвращается к этой теме.

Однажды вечером, сидя с добрым старым пастором в гостиной, Лили мягко задала ему тот же вопрос, потому что отец никогда не избегал разговоров о своей дорогой покойнице, напротив, упоминал ее часто, с бесхитростной нежностью, словно бы она была жива.

Он был совершенно прав. Зачем бояться говорить о тех, о ком постоянно думаешь? Она не умерла, она просто уснула! Я знал нескольких — и очень хороших — людей, которые в ходе обычных бесед нередко обращались к светлым и радостным воспоминаниям о своих потерянных близких; и я желал зачастую, чтобы, когда я вернусь в лоно нашей общей матери-земли, память обо мне жила на устах тех, кто меня любил, и имя мое, пусть я никогда уже на него не отзовусь, все же вплеталось в их веселые, исполненные любви речи.

— За день до кончины на нее нашло некоторое смятение чувств, — сказал доктор, — но, милостью Божьей, вскоре наступило успокоение, которое не покидало ее до самого конца, и смерть ее была такой мирной, что мы, не отходившие от постели, не заметили, когда это произошло. А маленькая Лили была тогда младенцем — совсем крошкой. Ах, если бы моя голубка пожила еще и увидела, какой Лили выросла красавицей и как стала похожа на мать!

И доктор переходил от одного воспоминания к другому, а потом, подняв глаза, заметил, что малышка Лили плачет; встретив его взгляд, она сказала, стараясь улыбнуться:

— Сама не знаю, дорогой, отчего я расплакалась. У меня все хорошо, а слезы все льются и льются; но ты же знаешь, какая твоя малышка Лили глупенькая.

Так случалось часто: взглянув на дочь внезапно, доктор обнаруживал, что она плачет; она пыталась ответить улыбкой, и тогда принимались плакать они оба; никто не сознавался в своих страхах, а только выказывал удвоенную любовь и нежность. Увы, к их взаимной любви примешивалось отныне тайное предчувствие разлуки.

«И вот, пока они оставались там, — повествует сладчайший Джон Беньян в „Пути паломника“^{183}, — и дожидались удобного часа, в городе разнесся слух, что из Небесного Града поступило весьма важное известие для некой Христианы. Ее стали искать и нашли дом, где она была; и вот посланец вручил ей такое письмо: „Привет тебе, чистая душа! Знай, что господин призывает тебя и ждет к себе, облаченную в одежды бессмертия, через десять дней“.

Прочитав ей это письмо, он подал знак в доказательство того, что доподлинно является посланцем и пришел поторопить ее в дорогу. Знаком была стрела с наконечником, отточенным любовью, легко нашедшая доступ в сердце Христианы; действие ее нарастало постепенно, и в назначенный час Христиане предстояло отойти.

Когда Христиана поняла, что время ее настало и ей предстоит уйти первой из всех, она позвала к себе мистера Самадоброта, своего советчика, и поделилась с ним этой вестью».

А маленькая Лили беседовала со своим мистером Самадоброта и рассказ о матери восприняла как милую и серьезную притчу, которая осветила лежащий перед ней путь. И старый священник продолжал:

— Святой Иоанн повествует: «Дул сильный ветер, и море волновалось. Проплыв около двадцати пяти или тридцати стадий, они увидели Иисуса, идущего по морю и приближающегося к лодке, и испугались. Но Он сказал им: это Я, не бойтесь».[59] То же происходит и с утлой ладьей плоти и духом, который в ней трепещет. Когда «становится темно» и море волнуется и дует «сильный ветер», суденышко начинает швырять, и несчастная душа, им несомая, поддается страху; и завидев туманную фигуру, люди принимают ее за ангела смерти, ступающего по пенным волнам, и издают крик ужаса, но слышится голос Спасителя, Властителя Жизни: «Это я, не бойтесь», и верные ученики «принимают его в лодку», и тотчас лодка пристает к берегу, куда плыли, — да, к берегу, куда плыли. Но увы одиноким, оставшимся по ту сторону моря!

Однажды утром старая Салли, по обыкновению, принялась за мирный пересказ мелких деревенских новостей, надеясь развлечь свою юную госпожу, а может быть, и развеселить, и повела речь так:

— А тот буйный молодой джентльмен, капитан Деврё, обратился, говорят, к Богу; миссис Айронз рассказывала мне, что он вечером просит принести себе Библию, не играет в карты, не ужинает в «Фениксе», с плохими людьми не водится, в Дублин не ездит, зато бывает в церкви; миссис Айронз не знает, что и думать.

Маленькая Лили ничего не говорила и не поднимала головы; она молча рассматривала небольшой медальон, лежавший на столе, и трогала его кончиком пальца. Казалось, она не прислушивается к рассказу старой Салли, но, когда он подошел к концу, Лили продолжала сидеть тихо, как ребенок, который ждет, что музыка опять заиграет.

Сойдя вниз, Лили поставила свой стул у окна, откуда были видны подснежники и крокусы.

— Наконец пришла весна, Салли, душечка, и я чувствую себя лучше. — Лили улыбнулась через окошко цветам, и — так я себе представляю — осиянные этим чудесным светом, они раскрылись.

И она все время повторяла, что чувствует себя «лучше… крепче», и велела старой Салли сесть рядом, говорила с ней и улыбалась так счастливо и принялась за свои прежние шутки и маленькие проказы. Когда под вечер вернулся старый пастор, его ждал такой же ласковый прием, как в былые времена; правда, Лили не могла, заслышав его шаги, подбежать к двери, но на ее нежных щеках расцвел восхитительный румянец, и она спела своим чистым, глубоким голосом, который так нравился отцу, строфу из его любимой песенки — всего одну, потому что быстро утомилась. Спустя долгое время этот голос и эта песенка все еще звучали в его ушах, когда он предавался одиноким размышлениям и подолгу сидел молча в сумерках, воскрешая в памяти эту лебединую песню.

— Видишь, твоя маленькая Лили выздоравливает. Мне стало лучше.

Ее глаза лучились ребяческой радостью; сердце его затрепетало — и поверило.

— Дорогая моя малышка Лили! — И он замолк, заливаясь слезами восторга. Он не переставал улыбаться, и плакать, и тихо смеяться, словно пробудился от сна, в котором терял свое сокровище, и обнаружил, что оно рядом, в безопасности. — Если бы с моей маленькой Лили что-нибудь случилось, я, бедный старик… — Он не договорил и, помолчав, произнес весело: — Я знал, что весна ей поможет. Я знал, и так оно и случилось; мое солнышко, сокровище мое, маленькая Лили.

И он благословил ее, и поцеловал, и благословил снова от всей своей пламенной души, возложив свою старую руку на прекрасную юную головку дочери, а когда Лили, сопровождаемая ласковой старушкой