его высокими черными ботинками.

В последующие несколько недель жизнь в доме постепенно возвращалась в привычное русло, но прежнего покоя уже не было.

Похороны Сацугаи отложили до возвращения Сайго. Николаса смерть Сацугаи не очень огорчила, и в этом не было ничего удивительного. Но он с необъяснимым нетерпением ждал похорон. Он понял, почему так этого ждал, когда с замиранием сердца увидел Сайго и Итами. Юкио нигде не было видно. Сайго не отходил от матери и ни с кем не разговаривал.

Николас думал, что после приезда Сайго Цзон вернется домой. Но этого не случилось. Она провела с Итами больше недели и оставалась бы там, наверное, еще дольше, если бы не протесты самой Итами.

Николас видел, что несчастье состарило мать не меньше, чем тетю, если не больше. Она почти не улыбалась, и только огромным усилием воли заставляла себя подниматься по утрам и заниматься домашними делами.

Более того, к огромному удивлению Николаса, что-то изменилось в ее отношениях с полковником. Сколько он себя помнил, эти отношения были ровными и прочными, что всегда придавало ему уверенность. Правда, это изменение было еде заметным, и человек посторонний мог бы вовсе его не увидеть, но тем не менее Николаса это пугало. Ему казалось, что мать чуть ли не винит полковника в смерти Сацугаи. Но ведь однажды отец уже спас ему жизнь — разве этого было недостаточно? Николас чувствовал, что Цзон несправедлива; впервые в жизни он оказался втянутым в подобный конфликт.

Почти каждый день к обеду приходила Итами. Несколько раз она приводила с собой Сайго. Николаса в это время дня дома не было — он либо беседовал с Кансацу врю, либо посещал занятия в Токийском университете; по вечерам Цзон подробно рассказывала ему об этих визитах.

Полковник взял неделю отпуска и впервые за многие годы обратился к врачу. Он выглядел бледным и изможденным, но никаких серьезных болезней у него не нашли.

Николас окунулся в студенческую жизнь и очень скоро с ней освоился. Выдержав достаточно трудные вступительные экзамены, он обнаружил, что стал членом университетской элиты. Он понял, что Токийский университет — это один из самых закрытых в мире клубов, который готовит кандидатов на высшие правительственные посты. Разве пять послевоенных премьер-министров не были его выпускниками?

Университет всецело занимал Николаса, и прошло много недель, прежде чем он заметил что-то неладное. Полковник продлил свой отпуск. Он по-прежнему поднимался очень рано и бродил по дому, удивленно разглядывая вещи, словно видел их в первый раз. Часто он мешал уборке, и слуги почтительно выводили его в другую комнату или — все чаще — во двор. Тогда полковник долгими часами сидел в дзэнском саду, не сводя глаз с причудливого узора белой гальки. Для человека, всегда сильного и деятельного, такое поведение было чрезвычайно странным.

Итами, казалось, еще сильнее привязалась к Цзон. Она часто проводила в доме полковника выходные. Иногда они отправлялись на долгие прогулки — через лес из сосен и криптомерий — к синтоистскому храму, куда она однажды водила Николаса. Возможно, они даже проходили по тому самому месту, где когда-то лежали разгоряченные тела Николаса и Юкио. Николас понятия не имел, о чем Цзон и Итами говорили во время этих прогулок.

Однажды он вернулся с занятий раньше обычного. Полковник сидел в саду, кутаясь в старый серый плащ, который был ему теперь слишком велик.

Николас обошел вокруг дома и присел рядом с отцом, с горечью отметив, как проступили скулы на его исхудавшем лице.

— Ну как ты? — спросил Николас; его слова повисли в воздухе белым облачком пара.

— Все в порядке, — ответил полковник. — Я немного устал. — Он неуверенно улыбнулся, — Просто устал, вот и все. — Его тонкие руки, испещренные темными пигментными пятнами, вздрагивали как озябшие птицы. — Не беспокойся обо мне. Знаешь, нам с матерью надо, наверно, куда-нибудь уехать. Она все еще не может оправиться. Твоя тетя цепляется за нее как за последнюю соломинку. Это нечестно.

— Все образуется, папа. Полковник вздохнул.

— Не знаю. Мир становится другим. Я его уже никогда не пойму. Надеюсь, тебе это удастся. — Он беспокойно потер ладонями колени. — Все не так, как было прежде.

Полковник посмотрел куда-то вдаль. Последние гуси огромным клином тянулись на юг.

— Когда я приехал сюда, я о многом мечтал. Надеялся, что многое сделаю.

— И тебе это удалось, папа.

— Все разлетелось в прах, — задумчиво произнес полковник. — Мне теперь кажется, что меня просто подхватил прибой, что мной руководили силы, о которых я и не подозревал. — Он покачал годовой. — Не могу отделаться от чувства, что я был недостаточно упорным.

— Как ты можешь так говорить? Ты отдал им все. Все.

— Мне казалось, что я поступаю правильно. Не знаю. Вероятно, следовало быть настойчивее, поехать в Вашингтон и там добиваться своего? Иди, наоборот, больше времени проводить с тобой и матерью?

Николас обнял полковника за плечи. Боже, какими они стали худыми! Куда девалась его прежняя сила?

— Все образуется, папа. — Глупые, ничего не значащие слова. — Все образуется.

На самом деле Николасу хотелось сказать отцу совсем другое, но язык не слушался его.

Что-то непоправимое случилось с полковником. Несмотря на визиты к врачу, таблетки, диету и, наконец, уколы, он продолжал таять на глазах. Через десять дней после разговора с Никола сом в саду полковник умер, ночью, во сне.

Похороны были пышными. Большинство хлопот взяло на себя американское командование. Проводить полковника съехались люди со всего тихоокеанского бассейна, а президент Джонсон направил из Вашингтона личного посланника. Его присутствие на похоронах показалось Николасу немного двусмысленным — американцы не прислушивались к полковнику при жизни, зато поспешили отдать ему все почести после смерти. Николас не смог побороть неприязнь к этому человеку, несмотря на все его обаяние и исключительную любезность; он невольно видел в нем Марка Антония.

Японское правительство, как всегда, оказалось более честным. На церемонии присутствовали сам премьер-министр и многие члены парламента. Японцы не забыли огромных услуг полковника своей стране и через некоторое время они заплатили свой долг — Николасу предложили стажировку с последующим назначением на важный пост в правительстве. Николас вежливо отказался, но тем не менее был польщен.

В соответствии с последней волей полковника, церемонию проводил раввин американской армии, что смутило многих собравшихся, особенно тех, кто полагал, что знал полковника достаточно близко. Раввин был давно знаком с полковником и произнес надгробную речь с неподдельным чувством. Оглядываясь назад, Николас не мог не признать, что это была достойная и красивая церемония.

— Значит, единственный выход — школа Тэнсин Седэн Катори.

— Думаю, что да.

— Сам не знаю, хочу я этого или нет.

— Я вполне понимаю тебя, Николас Кошачьи глаза Кансацу ярко светились. — Он и Николас сидели друг напротив друга в пустынном додзё, залитом солнечным светом.

— Что со мной будет — там?

— Боюсь, что не могу тебе этого сказать. Я не знаю.

— Вы считаете, я выдержу?

— Только ты можешь ответить на этот вопрос. Но у тебя достаточно сил.

— Я рад, что вы пришли на похороны.

— Твой отец был прекрасным человеком, Николас. Мы были хорошо знакомы.

— Я этого не знал.

— Что ж, я приготовил для тебя рекомендательное письмо из нашейрю— с высшими оценками. — Не отводя блестящих глаз от лица Николаса, Кансацу достал лист бумаги, скрученный в трубку и перевязанный тонким черным шнурком. Он протянул его Николасу. — Помни, существует тонкая цепочка, в которой звено тянется за звеном; если ты упустишь следующее звено, она порвется у тебя в руках, и ты останешься беззащитным. — Кансацу оторвал руку от свитка и отрешенно опустил ее.

— Саёнара, Николас.