Лишь дом мой далек.

Лента дороги начала опасно расплываться, цвета слились в эмоциональный вихрь, который грозил задушить его, все расширяясь и расширяясь в груди.

Порою я как без мамы дитя,

Порою я как без мамы дитя,

И дом так далек.

Он уже плакал. Точно, плакал. И как больно ему от этого было! Словно все его шрамы на руке открылись и начали кровоточить. Нет, это невыносимо, подумал он, и выключил радио. Голос замолчал, и вновь тишина темным пауком начала ткать свою замысловатую паутину в его душе.

Мосье Мабюс, по-видимому, слишком сильно прижал ногой акселератор, чтобы убежать от собственных мыслей, и опомнился только тогда, когда вращающиеся красные огни полицейской машины расцвели в зеркале заднего вида, как зловещие маки.

Он снизил скорость, послушно съехал на поросшую травой обочину. Мотор не выключил, и его урчание в тихом сумраке Коннектикутской сельской местности казалось тиканьем мины замедленного действия. На соседнем сидении лежала кипой его 'портативная библиотека': последние справочники по экономике и политике, дайджесты научных журналов, а также реклама новейших технологий. Дж. Г. Баллард, один из немногих писателей, которые интересовали М. Мабюса, как-то сказал, что эта 'невидимая литература' значительно трансформировала современную культуру. Мабюс, наткнувшись как-то на это высказывание, решил, что вопрос стоит того, чтобы его проработать.

Он пронаблюдал, как кроваво-красные сполохи, которые следовали за ним, тоже замерли у края дороги. В их сиянии он прочел послание, предупреждающее его помнить вечно бомбежки, огонь напалма, пожирающего джунгли с таинственным потрескиванием, будто паты - святые его религии - скрежещут в немом отчаянии зубами. И эти страшные звуки заглушают вопли последних оставшихся в живых человеческих существ.

Он поднял глаза и даже вздрогнул, обнаружив, что он не один. На мясистом, в жировых складках, возвышающихся над форменным воротничком, лице, наклонившемся к его окошку, странно смотрелись в этот поздний час темные очки с зеркальными стеклами.

- Вы превысили скорость, - сказал полицейский. - Ваши права и техпаспорт.

Мосье Мабюс, в чьих ушах все еще звучали жалкие человеческие крики, тонущие в разрывах бомб, полез за бумажником. Он открыл его, вынул оттуда права, запаянные в прозрачный пластик.

Представил себе, смакуя детали, как припаркованный сзади него патрульный автомобиль врезается на скорости сто миль в час в бетонную тумбу. Улыбнулся полицейскому, протягивая права. Но когда тот, в свою очередь, протянул руку, чтобы взять их, рука мосье Мабюса внезапно взметнулась и чиркнула острым пластиком, в который были запаяны права, прямо по горлу полицейскому. Кровь, красная, как огонь вращающегося на крыше проблескового маячка, так и брызнула во все стороны.

Полицейский закашлялся, глаза его недоумевающе расширились. Мабюс, видя, как его рука шарит по бедру, разыскивая кобуру пистолета, рывком втянул голову и плечи полицейского в окно своей машины так, что они оказались зажатыми там. Потом, не торопясь, протянул руку и всадил напряженные пальцы прямо под зеркальные стекла очков.

Крик - вот что было нужно услышать мосье Мабюсу. Крик, являющийся подтверждением того, что человеческие существа страдают от боли, умирая. Этот крик на мгновение заглушил визг бомб, падающих с окутанных дымом небес.

С заросшей травой обочины М. Мабюс наблюдал глазами маньяка бесконечную вереницу машин, проносящихся мимо него. Человечество, стройными рядами устремляющееся на последнюю битву.

Один во тьме нескончаемой ночи, наедине с пустотой, более ужасной, чем смерть.

Аликс Лэйн смотрела на выцветшую черно-белую фотографию, на которой была она сама - девочка, оседлавшая ветку векового дуба. Она сидела на стульчике перед пианино, облокотившись скрещенными руками на его закрытую крышку.

В квартире было тихо. Дэн наконец-таки заснул над книгой, которую читал в кровати почти до трех часов ночи. Девушка этажом выше закончила упражнения на флейте, и Конноры из квартиры рядом, слава Богу, прекратили свою очередную ссору.

Окна были открыты настежь, но даже шум транспорта был приглушенным. Время от времени доносились лишь всплески испанской речи ссорящихся соседей из квартиры напротив или смех - как послания из другого мира.

И Кристофер Хэй ушел.

Аликс никак не могла взять в толк, что за человек этот Кристофер Хэй. Или, точнее, каковы ее чувства к нему. После стольких дружков, шести или семи сильных увлечений, после двенадцати лет замужней жизни Аликс все еще надеялась встретить своего рыцаря в сверкающих доспехах. ТЫ НЕ ГЕРОЙ, сказала она Кристоферу.

Своего будущего мужа, Дика, она встретила, когда еще училась в колледже. Он был радикалом в политике и, особенно когда спор заходил о таких вещах, как война во Вьетнаме, бывал особенно красноречив и саркастичен. Однажды даже выступал в публичной дискуссии по вопросам моральных последствий этой войны, а его противником был сам декан колледжа. Она тогда чертовски гордилась им.

Но когда война закончилась, талантам Дика, похоже, было негде развернуться в политике. Он перешел на вечернее отделение и начал работать над романом, который, по его словам, должен вместить в себя всю Америку в послевоенные годы.

Сначала с деньгами никаких проблем не возникало. Аликс подрабатывала в частной клинике Сакса на Пятой авеню, а за ее обучение на юридическом факультете было оплачено из средств, оставленных ей для этих целей дедушкой.

Но постепенно становилось все более ясно, что кроме своего великого американского романа он не хотел - или не мог - ничего писать. И начал вымещать на ней свои неудачи, когда она приходила домой усталая после занятий в институте.

Аликс, изучавшая по вечерам основы американской судебной системы с ее эгалитаристской направленностью и мечтой о справедливости для всех граждан, не была склонна молча выслушивать Дика. Но тот не унимался.

Так оно и шло, пока он не настоял на том, чтобы им завести ребенка. 'Мы не полноценная семья, - говорил он. - Возможно, именно поэтому у нас и жизнь не ладится. Мы два разных светила, продолжающих вращаться каждый на своей орбите. Ребенок сблизит нас. И он принесет мир в нашу семью'.

Но, вместо этого, ребенок только усилил центробежные силы. Ситуация до того была хрупкой, а теперь она и вообще дала трещину. Рождение Дэна еще сильнее отдалило друг от друга двух людей, уже начавших равномерноускоренное движение прочь друг от друга.

Прежде всего, получалось так, что дополнительные заботы, связанные с пополнением семейства, ложились только на ее плечи. Дик до сих пор не устроился на работу, хотя божился, что непрестанно ищет ее. 'Ничего подходящего не подворачивается, - уверял он ее. - Только работа поденщика'. Аликс, которая по-прежнему горбатилась в клинике Сакса, не знала, плакать ей или смеяться при таких заявлениях.

Но предпочитала смеяться, потому что думала, что любит Дика. Ей казалось, что она никогда больше не встретит человека, который бы так понимал ее, с которым можно вести такие захватывающие дискуссии о политике, религии, истории и искусстве. В отличие от ее предыдущих возлюбленных, он не был туп в двух вещах, которым она придавала значение: в вопросах мысли и чувства. Он был таким понимающим, таким нежным любовником ей, и таким терпеливым и добрым отцом Дэну.

Она смотрела на фотографию, запечатлевшую мгновение ее детства в Огайо, и слезы навертывались ей на глаза. Как бы ей хотелось вновь сидеть на этой ветке, в прохладной тени векового дуба! Она закрыла глаза и вновь почувствовала рядом своего деда, такого сильного, вселяющего такую уверенность, что все в жизни будет хорошо. Она даже почувствовала его запах: немного одеколоном и немного - табаком. Как она любила, когда он, сам смеясь от удовольствия, разрешал ей набивать ему трубку!

Она почувствовала его шершавые натруженные руки, когда он усаживал ее на качели. 'Готова, принцесса?' - шептал он ей в ушко, а потом одним сильным толчком посылал ее вверх, к самому небу.

Почему же ее замужество не сладилось? Столько времени прошло, а Аликс все задавала себе этот