потом какой-то спор на английском.

– Вам бы следовало закрыть свою дверь, патрон. Тогда б вас не разбудили.

– Ладно, ладно, вы слишком уж меня бережете. Помогите-ка мне выбраться из этой проклятой штуки, я все равно не спал.

– Но Анна говорила, вы плохо ели, а потом провели на коленях два часа в часовне.

– Ради благой цели, сын мой, – сказал бывший отец Антуан Лаволетт. Поднявшись при помощи Гюго со стула, он осторожно ступил в коридор. Он был как тростинка в своем халате в красную полоску, выше 180, но худой, почти истощенный. У него были точеные черты лица готического святого – орлиный нос, строгие брови и широко открытые глаза. – Уверен, бог слышит мои молитвы. Я сказал ему, раз это он все создал, то он и отвечает за мои чувства к жене. Я даже побранил его, подчеркнул, что ни его сын, ни Священное Писание никогда не запрещали священнику жениться.

– Уверен, он услышал вас, патрон.

– Надеюсь, а если нет, то я погромче пожалуюсь, что у меня постоянно болят колени. Интересно, есть ли у господа нашего колени, которые должны сгибаться. Да, конечно, есть, мы же созданы по его образу и подобию – это, возможно, было большой ошибкой.

Старик остановился перед Лэтемом, который теперь стоял в коридоре.

– Ну, так кто ж у нас здесь? Это вы врываетесь к людям по ночам?

– Да, сэр. Моя фамилия Лэтем, я из американского посольства, офицер отдела консульских операций Соединенных Штатов. Ваш шофер все еще держит мое удостоверение.

– Бога ради, верните его, Гюго, вы с этой чепухой уже покончили, – дал указание бывший священник, он вдруг содрогнулся, голова его затряслась.

– С какой чепухой, сэр? – спросил Дру.

– Мой друг Гюго в молодости служил в преторианской охране, набранной из Иностранного легиона и посланной в Сайгон. Вы его там забыли, так он сам выбрался.

– Он очень хорошо говорит по-английски.

– Еще бы, Гюго был офицером по особым поручениям у американцев.

– Никогда не слышал, чтоб в Сайгоне была какая-то преторианская охрана или французские офицеры.

– «Преторианская охрана» – эвфемизм для отрядов смертников, а об этой операции вы много еще чего не слышали. Людям свойственно так быстро обо всем забывать. Американцы платили в десять раз больше, чем можно заработать в легионе тем, кто доставлял данные из-за линии фронта. А правящая верхушка в Юго-Восточной Азии знала французский гораздо лучше английского… Так зачем вы пришли?

– Из-за отца Манфреда Ньюмена.

– Понятно, – сказал Лаволетт, глядя прямо в глаза Лэтему, они были с ним одного роста. – Проводите нас в библиотеку, Гюго, и возьмите у мсье Лэтема оружие, держите его у себя, пока мы не закончим.

– Да, патрон.

Шофер протянул Лэтему удостоверение, одновременно показывая ему правой рукой, чтобы тот отдал ему пистолет. Заметив, что взгляд Гюго направлен на слегка оттопыренный слева пиджак, Лэтем медленно вынул оружие.

– Merci, monsieur, – сказал шофер, беря пистолет и возвращая Дру документы.

Он взял своего патрона под локоть и повел сквозь сводчатый проход в комнату с книжными шкафами вдоль стен, богато обставленную тяжелыми кожаными креслами и мраморными столами.

– Располагайтесь, мсье Лэтем, – сказал Лаволетт, садясь на стул с прямой спинкой и указывая Дру на стул напротив. – Выпить не хотите? Я непременно выпью. При разговоре в такой час не обойтись без вина, мне кажется.

– Я буду то же, что и вы.

– Из одной бутылки, разумеется, – улыбаясь, сказал бывший священник. – Два курвуазье, Гюго.

– Хороший выбор, – заметил Лэтем, оглядывая элегантную библиотеку с высоким потолком. – А здесь очень уютно.

– Я страстный читатель, это меня устраивает, – согласился Лаволетт. – Гости часто удивляются, когда спрашивают, прочитал ли я все тома, а я отвечаю: «По два-три раза».

– Сколько же вы прочитали!

– Доживете до моих лет, мсье Лэтем, и поймете, что слова намного постоянней, чем быстротечные телевизионные образы.

– Некоторые говорят, одна картинка стоит тысячи слов.

– Одна из десяти тысяч – возможно, не отрицаю. Однако привычное себя исчерпывает – в наших глазах даже картина.

– Не знаю. Я об этом не задумывался.

– У вас, наверно, не было времени. В вашем возрасте мне его всегда не хватало.

Появились рюмки с бренди, в каждой ровно по дюйму.

– Спасибо, Гюго, – продолжал отставной шифровальщик и бывший священник. – Будьте любезны, закройте двери и подождите в фойе.

– Хорошо, патрон, – сказал шофер, выходя из комнаты и закрывая тяжелые двойные двери.

– Ну так, Дру Лэтем, что вам обо мне известно? – резко спросил Лаволетт.

– Что вы отказались от сана ради брака, а в молодости были шифровальщиком во французской разведке. Кроме этого, фактически ничего. Только о Манфреде Ньюмене, конечно. Он говорил, вы помогаете ему с его проблемой.

– Ему в состоянии помочь только опытный психиатр, я умолял его обратиться к специалисту.

– Он говорил, вы даете ему религиозное утешение, поскольку у вас была та же проблема.

– Вот дерьмо собачье! Я полюбил одну-единственную женщину и был верен ей сорок лет. А Ньюмена тянет совокупляться со многими; избирательность для него – лишь результат времени, места и максимальной возможности. Я неоднократно умолял его обратиться за помощью, пока он себя не погубил… Вы пришли в столь поздний час, чтоб это рассказать?

– Вы же знаете, что нет. Для вас не секрет, почему я здесь, – видел выражение на вашем лице, когда сказал, кто я. Вы пытаетесь скрыть свою реакцию, но вас как будто в солнечное сплетение ударили. Ньюмен рассказал обо мне вам, а вы кому-то еще. Кому?

– Вы не понимаете, никому из вас не понять, – хрипло проговорил Лаволетт, тяжело дыша.

– Чего не понять?

– Они нам всем накинули петлю на шеи, не просто нам – с этим можно было бы справиться, – но и другим, многим другим!

– Ньюмен ведь сказал вам, что полковник Уэбстер – это человек по фамилии Лэтем?

– Не сам. Я буквально выжал из него, я же знал ситуацию. Мне пришлось это сделать.

– Почему?

– Пожалейте меня, я старик, мне мало осталось. Не усложняйте мне жизнь.

– Вот что я вам скажу, святой отец: пусть оружие мое у вашего гориллы, но руки у меня не хуже пистолета. Что вы, черт возьми, сделали?

– Слушайте, сын мой. – Лаволетт в два глотка выпил бренди, голова его опять затряслась. – Моя жена была немкой. Мы познакомились, когда епархия после войны направила меня в церковь Святых Тайн в Мангейме. У нее было двое детей, муж – прежде он служил офицером в вермахте, а в ту пору управлял страховой компанией, – оскорблял ее. Мы полюбили друг друга, полюбили безумно, и я оставил церковь, чтобы не расставаться с ней до смерти. Швейцарский суд дал ей развод, но по германским законам дети остались у него… Они подросли, у них появились свои дети, а у тех – свои. Их всего шестнадцать в двух семьях по линии моей дорогой жены, а она была очень к ним привязана, и я тоже.

– Значит, она поддерживала с ними связь?

– Да. Мы переехали во Францию, где я основал свое дело при большой поддержке моих бывших коллег из разведки. Годы шли, дети часто приезжали к нам – сюда в Париж, а летом в наш дом в Ницце. Я полюбил их как родных.

– Удивляюсь, как это отец позволил им вообще видеться с матерью, – сказал Дру.