Даже вспомная эти минуты, я говорил: «Прочь, не хочу никакой грязи! Ни в жизни, ни в мыслях!»
Можете назвать это чистоплюйством, я ничем не лучше прочих и только и делал, что даказывал это «городу и миру».
У меня ее «родственная» близость до той минуты не вызывала никаких чувств. И я не позволил ей перейти в новое качество. Равнодушие не грех, оно – единственное чувство, которое сближает нас со зверьем, «бездушным», безгрешным и не знающим жалости. Все остальные чувства еще хуже.
Я тогда ханжески поделился с ее матерью, она выговорила падчерице, и та, сверкая от ярости своими кошачьими гляделками, перестала по утрам приходить ко мне.
Чудеса на этом свете бывают, но не так часто, как требуется множеству обездоленных, которые не знают, как поправить свои дела без чудес. Чудо – большая редкость, часто оно – последнее, что видит человек перед смертью, так что ему и рассказать-то о чуде некому, да и времени уже не остается. Эти редкие минуты призваны открыть человеку чудесную природу жизни. Ту, что глядит на вас из прозрачных глаз редких красавиц. И в них, – я не отказываюсь от своих слов, – тоже обитает дьявол, но иногда он отступает, и чудо свершается. Легко и непринужденно. Вы смотрите в райский сад. Сад смерти. Рай и есть смерть, сад, полный цветов. Смерть не страшна для праведников. Для тех, кто отказался от радостей земных. Кто раз увидел такие глаза в такие минуты, тот спасен и без Веры. И знает их цвет – и цветов и глаз – серые, как пепел и гиацинт, синие, как море и гелиотроп, зеленые, как изумруд и канал в Венеции, не знающие покоя глаза.
Я встретил их в юности, но я побоялся в них всмотреться и наказан за это. Вру – я был ими награжден. Иначе кончиться не могло. Дай Бог в минуту смерти упасть в них.
Бог, верятно, есть. У Христа были такие глаза. Но кто в них смотрел долго, кроме Иуды? У Инны были когда-то такие глаза. Я уже не застал. Но ее когда-то написал художник, там она была с такими глазами. Как они гаснут? Если б не знать! Дочь не унаследовала. Портрет пострадал на одной выставке – его облил чем- то псих, подозреваю, ее любовник. После реставрации все пропало.
Теперь эта женщина умирает, так и не узнав, что такое счастье.
Вряд ли она надеялась, что приду я, единственный, кто знал про ее глаза.
Ее отец был веселый и талантливый человек. Его посадили, когда она была крохой. Мать соврала что-то вроде «поехал в Африку, приедет и привезет тебе львенка!» Она ждала. Про львенка мать писала ему в лагерь. Он сшил его из куска арестантского одеяла, набил сухой травой с плаца на зоне, вместо глаз уже на свободе вшил два сапфира – наследство его бабки, из «бывших». Матери с дочкой до самой смерти ничего не сказал. «Приданое, – написал он на клочке, вшитом в игрушку. – Пригодится, когда Инка выйдет замуж. Найди их, моя ласточка! Они, как твои глаза – ясные и чистые». И нашли они с матерью. Поздно. Он уже умер к тому времени. Девочка сохранила львенка. Можно сказать, чудом: пришли делать обыск уже в связи с обвинениями отчима, львенка отняли и распороли. На глаза не обратили внимания. На них были нанесены краской блики. Отчима не взяли. Описали имущество, кроме львенка ничего не осталось у них тогда.
На эти «очи синие» они жили долго, купили Инкиной дочери квартиру, обучали ее языкам… «Ах, эти синие глаза!» Сейчас дочка болтала со мной, сидя на угловом диване в кухне и поглядывая на дверь большой комнаты.
Раздался слабый голос, я его даже не узнал.
– Она зовет тебя.
Инна выглядела почти такой же, как я ее помнил. Постаралась. Косметичка еще лежала поверх одеяла.
– Ну, здравствуй! – сказала она, словно мы расстались вчера.
– Здравствуй, – я подошел, наклонился и неловко поцеловал ее в лоб.
– Ну, вот! Так только покойников целуют! Целуй как следует!
Я поцеловал ее в губы, сухие, обметанные черными пенками болезни.
– Думала, никогда не увижу тебя больше. А ты ничего. Старый, конечно, я думала, ты хуже. Садись. Сколько мы не виделись? Ладно, можешь не отвечать. Рада тебя видеть. Теперь можно умирать. Ступай.
Стало тихо. Ее тело затряслось, я не сразу понял, что это рыдание.
Я ошибся тогда. Это было начало агонии.
Я махнул дочке, чтоб вышла и припал лбом ко лбу лежащей. Наши слезы, думаю, смешались в ту минуту.
– Какие у тебя глаза! – прохрипела она. – Я их по-ом-нююю… – и она с нечеловеческой силой прижала меня к тому, что осталось от ее груди.
В гостиницу я приехал утром. Сразу полез в бар и достал виски. Налил почти полный стакан и выпил. Шел дождь вместо снега, храм Василия Блаженного, подсвеченный, плакал всеми своими девятью луковицами, лишь маленькая наверху улыбалась сквозь слезы заре, встававшей над моим городом со стороны Таганки.
Проснулся я за полдень. Заказал в номер завтрак и вызвал Тамарку, проклятущую мою «подругу детства». Попросил ее помочь
– Насчет кадров, девок в смысле. Какие-нибудь особые требования? Я не знаю, какие у ваших миллионеров вкусы, – она набивала цену. – Пока только своих обеспечивала.
– Брюнетка. Не худая, высокая. И обязательно красное с черным белье.
– Господи, какие вы все одинаковые! Завернуты на это черно-красное. Пожалуйста, если это так важно! – она подняла подол чуть не до подбородка, показав довольно блядское черно-красное белье с бантиками и сеточкой на месте «слухового окна».
Сильно целлюлитные ноги, в прожилках и складках обросли, как у заправской царицы Савской. Белье не скрывало буйства темных зарослей на животе. Рыжеватые волосы кустились из-за резинки на талии, буйно вырывались из под кружев внизу. И вот от этого безобразиия я возбудился.
– Запри дверь! – только и нашелся я что сказать.
– Уволят меня из-за тебя, но за такой подарок я не имею права отлынивать!
Она, сообразив, что я уже давно не черкесский джигит, оседлала меня сама и трудилась настолько по- замоскворецки честно, что шлепки ее бахчевых культур по заплывшим бокам были слышны, наверное, в кабинетах всех неприступных сотрудников отеля, включая директора и топ-менеджеров.
«Все всегда одно и то же. Ничего нового. Но эта дива, что прыгает на мне, убеждена, что одаривает меня блаженством. Она была самой некрасивой девочкой в нашем дворе, думаю, и в районе. Может быть и в городе. Если прибавить косоглазие и ее хронические заболевания, то в стране, наверное, не было женщины столь непритягательной. Я пользуюсь услугами „красотки' самого низшего разбора. Зачем?
Потому что
Выполнив свою миссию, она кинулась в ванную, после чего натянула платье на голое тело и выкатилась, наверное, для того, чтобы включиться в борьбу за звание отеля коммунистического труда имени пяти звезд Московского Кремля. Белье, знакомое до стыдной боли того дачного стриптиза моей бывшей подруги, ее черно-красные доспехи были разбросаны по постели. «Мои шмотки подаришь сегодня своей шалаве, так и быть!»
Я отправился в ванную бриться, выбросив по дороге ее китайскую синтетику в мусорное ведро. Низкое качество, немудрено, что белье так растянулось. «Вот тебе на память от мисс „Профсоюзы – школа коммунизма!'»!
В ожидании вечера я вспоминал свою одиссею, сделавшую меня «отличником», когда все вело к двойке
