тысячи, сотни тысяч мужчин вот так сидят с пустым сердцем и ждут женской милости, ласки?» «А другие сотни тысяч, если не миллионы, мечтают об этом? Кто проклял род человеческий?»

Объяснений не было. Она пришла из ванной в халате, с полотенцем вокруг головы.

– Иди, прими душ, – сказала она по-домашнему, энергично вытирая волосы, собранные в жгут.

«Похоже, влип…»

Он пошел, заглянул в кухню, сюда весь вечер выходили курить, потому что дом был «некурящий». Окно все еще было приоткрыто. В окне виден был дом рядом. Он так же светился окнами. Он вошел, закурил, выставил лицо в ночь. Под прямым углом шел вплотную соседний корпус, – квартира родителей Инны была последней, – соседнее окно в том доме светилось совсем рядом. Там стояла женщина, совсем незнакомая молодая женщина, пожалуй, чуть моложе Инны. Она медленно раздевалась. Их разделяло каких-то три метра. Он видел все очетливо. У женщины в окне было очень белое (Инна была смуглянкой), крепкое тело. Смотреть было стыдно и оттого мучительно приятно. Он впервые с мальчишеских лет подглядывал. В детстве он как-то подглядывал за соседкой, не очень таясь, ему казалось, соседка была не против. Во всяком случае она ему кое-что позволяла. Она забегала в ванную комнату, когда он после ванны не успевал выйти, еще одевался, она смеясь бросала: «Не смотрю, не смотрю на тебя! И ты на меня не очень гляди, у нас гости – тут переоденусь быстренько!» Он, конечно, подсматривал, отвернувшись для вида, но не совсем. Соседка стояла близко, скинув халат, она совсем голая наклонялась и почти касалась его, толкала не без умысла, озорничала. Плоские груди с черными сосками чуть шлепали, когда она натягивала сначала простые чулки, живот одной складкой открывал и закрывал шелковую челку между ног, когда она накатывала круглые резинки снизу-вверх-опять вниз, на белые ляжки наползал тугой валик чулка… Лира розовой попы маячила рядом, толкалась в него ласково… Выпрямившись, женщина набрасывала упряжь лифчика, заводила руку за спину, боролась с застежкой на спине. Так они стояли лицом к лицу, глаза ее смеялись, его упирались в… Дрожание капель на легком меху. Потом вишневая рубашка взмывала флагом на поднятых руках, чтобы вишневый занавес опустился, закрыв Венеру перед зеркалом от глаз озабоченного подростка. Трусы она надевала с торжеством победительницы. А он знал, что вечером будет тискать ее немного, и тоже смотрел хозяином.

Он то распалялся, то совсем терялся. Ее смех и шутки все сводили к простой неловкости и стыду: «Ай, нехорошо подсматривать! Я тебе в матери гожусь!»

Мать водила в душ на своем заводе. Бесцеремонно вела его в помещение, полное пара и работниц ее лаборатории. На нее кричали: «Куда же ты привела мужчину, Шурочка!» Она отмахивалась: «Где вы тут увидали мужчину? Если я его одного отпущу, опять будет грязный с непромытой головой! Только вшей не хватало!» Время было еще без горячей воды, грели на керосинках, душ был роскошью, на приличия обращали внимание для проформы. Он смущаясь забивался в угол, становился спиной, не знал, куда девать глаза, когда вокруг распаренные, неодетые и полуодетые женские тела словно нарочно лезли в поле зрения. И смех: «Жених уже, его к бабам и пускать-то опасно!» Мать заталкивала его в кабину, не церемонясь натирала простым мылом и толкала под горячие струи. Он честно не смотрел, стискивая веки, потом и мыло не давало их разлепить. Он знал, что не должен видеть их, этих женщин, пострадает что-то важнее их стыдливости и его целомудрия. Что – он тогда не знал.

Смеялся, вспоминая: «Во дурак был! В малиннике жил и не пользовался!» Не потискал их, не напугал! Они ведь были по сути молодые и озорные, и голодные на это самое! Но тогда – тогда он не смел и знал, что под пыткой не взглянет! И старался не думать, что к нему прислоняется жаркое, мокрое, колючее и мягкое, шлепает по лопаткам, когда мать трет его нещадно мочалом из лыка, не доверяя его старательности в серьезном деле гигиены! И не хотел понимать, во что невидящим взором упирался он, когда голос звал: «Держи!» И в руках у него оказывалось полотенце, куда он зарывал свое лицо, но в щелки промельком сверкали черные и рыжие подмышки, животы… Вот откуда эта память!

Он не знал тогда еще, что есть два рода грехов. Одни известны из Катехизисов и поучительной литературы: семь смертных и еще сто раз по семь. Если их не совершать – спасешься. И есть грехи другого рода, «неземные». Их совершают те, кто вырвался из плена земного греха. Это грехи апостолов и монахов, ангелов и архангелов. Грехи редких праведников среди людей. За них низвергают с небес и строго судят в горних высях, на потолке Сикстинской капеллы и в храме из «Грозы». Но на небо надо еще попасть. Для этого и отказываются от земных радостей. Все, что ведет к земным радостям – уговор с Нечистым. Грех. Ты поди, откажись! Но иначе понастоящему не спасешься. Тех, кто остается для Вечной жизни, совсем немного. И в первую очередь это праведники «поневоле»: блаженные, смиренные, святые. Куда ему! Он шел на ощупь и знал, что ищет не опору, а плоть…

Возможность отказаться от земного соблазна подстерегает на каждом шагу. Но не отказываются. А надо всего-навсего отказаться от «подглядывания» за рядовой повседневностью, всегда грязной, нечистой – иначе земное не воспроизводится, небесное не воспаряет из него…

Потом провели газ, походы в душ кончились, но они с ребятами проходили непременно мимо женского душа в полуподвале Филатовской, когда проходным с Люсиновки шли на Большую Серпуховскую. С гоготом заглядывали в парящие форточки, вызывая визг, брань и соленые шутки женщин. Как-то пустили через форточку к ним вымазанного мазутом кота! И глаза блестели – ритуал коллективной стыдливости, вот как он расшифровал много позже эту проделку. Наказали мывшихся женщин за соблазнительность, сберегая свое целомудрие, данное не для них…

Но тут, в гостях у двух женщин, почти близких, он с постыдным восторгом, таясь во тьме, подсматривал за незнакомой и чужой, у которой, возможно, был ревнивый муж, любовник, семья, заботы, все, что бывает. Сейчас она казалась ему соблазнительней всех женщин на земле.

– Ты возьми там чистое полотенце! – донеслось из глубины квартиры.

– Да, да… Я беру!!

Он быстро пробежал в ванную, разделся, открыл кран, потом вернулся в кухню босиком, стараясь ступать бесшумно.

– Там висит синее, оно чистое…

– Я понял.

Он опять просунулся плечом в окно. Потом широко открыл его и высунулся весь. Теперь он видел незнакомку совсем близко, она была освещена яркой лампой, с этой точки она считала себя недоступной для нескромных взоров. Девятый этаж, последний, окно расположено под углом, кому придет в голову, что можно подсматривать в такой позиции?

Он затаил дыхание, Инна у себя угомонилась, заскрипела кровать, погас неяркий отсвет на стене. «Лишь бы не приходила!» – он почти ненавидел ее сейчас.

Женщина в окне уже сняла платье и теперь снимала шелковые черные кружевные панталоны. Наконец, она осталась в черной короткой шелковой рубашке, поверх которой был надет эластичный белый пояс с резинками; она стала отстегивать чулки, ставя ногу на край кровати. Щелк – отлетала резинка, открывалась полоска кожи с нежной изнанкой бедер в синеве спрятанных вен. Она поворачивалась, он видел мурашки на бедре. Он помнит, как он чудовищно возбудился. Ночная соблазнительница неторопливо отстегивала резинку за резинкой, очень белая кожа хранила розовые рубцы от пристежек. Потом она стянула чулки, повесила их на спинку стула. Пояс она стянула вниз двумя ладонями с усилием, перешагнула через него и одним движением сняла рубашку через голову. На ней остался только бюстгальтер, черный, с кружевом, прикусивший подмышки, откуда лаково выглядывали черные завитки. Она потянулась, он увидел мордочку черной лисицы внизу, блеск глаз, розовый язык хищницы. Женщина подошла к своему окну, словно позировала, завела руку за спину и отстегнула сзади застежку, лифчик упруго соскочил с нее, освободив грудь. Она отступила на шаг, теперь он видел ее всю до колен, а не только до бедер. Почти черные круги сосков смотрели прямо на него, как глаза. Слепой пупок, черная стежка от него шла, расширяясь, вниз. Она повернулась спиной и отошла в глубину, он видел ее зад, налитой, полный, чуть стекающий вниз к двум полукруглым складкам, между ними темнел хвост той же лисицы. Она нагнулась, поднимая с пола пояс… Раковина розово сверкнула.

Возбуждение достигло апогея: будь он ближе, он бы ворвался в комнату и… И неизвестно, что. Он едва не вываливался, словно хотел дотянуться.

«Бред! Я с ума схожу! Откуда это желание обладать незнакомым телом? Всею ею, возможно, дурой, психопаткой, злой, заносчивой или порочной? Почему эта голая неизвестность победила все остальные чувства? Какой в этом смысл? Что это за знак? Как расшифровать его?»