бывших хозяев. Как там писать, если там жить-то как страшно?! Сослали бы всех пишущих баб туда! Там они бы живо съели друг дружку! «Очистим Москву от пишущего бабья!» Остаются только проститутки и пельменьщицы! И работницы метрополитена. Самая талантливая там таки осталась!
Моя ее ненавидит. Но мне это уже до лампы Алладина. Лампады отца Сергия.
Я держу у сердца жаркую тайну – «Солнечный удар». Тревожить нельзя, надо беречь. Сглазишь еще! С «моей» нельзя портить отношения – мостик на верхотуру Центра! Сам приду – перекроет шелковый путь, чего доброго!
Звонит телефон. Она берет трубку.
Теперь она ходит по комнате с трубкой, не замечая меня – «чувствуй себя, как дома!» – стиль поведения, не невоспитанность!
Реплики неведомому собеседнику:
– В одном журнале обещали напечатать мои стихи…
«Гут! Ты еще и Ахматова!» – это я неизвестно кому.
И вдруг я начинаю хохотать. Воскрес, что ли? Ведь сидел в Фонде, правил службу за упокой? Я неприлично смеюсь. В трубке оглушительно громкий голос с сильным кавказским акцентом: «Так мнэ пириехать?» Я закатываюсь от хохота на ее слова в трубку с косяком в мою сторону: «Позвони попозже, я сейчас занята!»
– Что с тобой?
– Это я на себя, прости, смеюсь, – я, и правда, смеюсь горько над собой: почему я не сказал так же: «Позвони попозже!» Или: «Я мчусь!» Мне слабо. Из-за книги? Судьба которой вот в этих руках?
– Ты не обидишься, если я тебя прогоню? Мне завтра вставать чуть свет, а я уже сплю… – Это она обиделась на смех.
– Нет, нет, мне тоже пора… Там маршрутки и…
«Ах, какая курица у меня жила! Ах, какая умница курица была! Стирала мне рубашки, шила сапоги! Вкусные румяные пекла она… стихи!»
Одеваясь, я продолжал неприлично давиться смехом. Моя роза с прошлого раза сокрушенно поникла.
Она переминается у двери и смотрит на меня одним глазом. Я картинно припадаю к лапке.
Вот и улица, уф-фф! Я, наконец, испускаю петушиный крик, воздуха я набрал еще в передней. Прохожий посмотрел на меня одобрительно. Глубокий человек!
Моя драгоценная! Моя драгоценная улица! Все теперь драгоценное. Менты. Прохожие. Нищие. Пьяные. Мягкий резиновый ветер из метро.
Я долго стою у цветочного киоска. Я выбираю цветы. После раздумья беру все. Мысленно, мысленно, конечно! Куда! Такие ломовые цены!
Длинный спуск на эскалаторе. Женщины со встречного вдруг начали меня замечать: сюда ехал, не замечали. Хороший знак. Мигаю ближним светом. В ответ – короткое ответное мигание. Реклама на сводах зовет в Афины. Хорошо бы поехать! «Боже, да я плачу! Вот и глазеют! Ну и пусть!»
Я вышел в центре, на «Театральной». Прямо у бывшего Дворянского Собрания. Прошел пешком до бывшей Думы, прямо перед зданием упразднившие ее большевики торговали своей литературой. Какой-то бледный псих нарядился Ильичом. Два дятла совали прохожим газету «Лимонка». Сплошные лузеры. Иностранцы с опаской мигают вспышками, не подходя ближе, чем на дистанцию броска лимонки.
Я прошел под надвратной Иверской на Красную площадь. На бархатном небе лежали подарочным сувениром башни Кремля в виде набора работы Фаберже – бокалы с эмалью, часы. Гранитное пресс-папье Мавзолея никто больше не стерег. Однако двери гробницы были плотно затворены. Эх, хорошо бы смотрелась обезьянка на этом чернильном приборе – все-таки память об Ильиче, а так могут и объявить, что усох до куклы Барби с легкой руки наследников Збарского. Одну Барби с такой фамилией я знавал во младенчестве.
Я поднял голову – на башне вместо звезды красовался огромный Золотой Петух!
Я не удивился, в Европе сплошь и рядом эти птицы венчают звонницы и капеллы. Символы троекратного отречения Петра. Или флюгеры утра, знак крика, от которого в трепете бежит нечистая сила.
«Когда успели заменить?»
Дважды страна отрекалась от Него. Когда Помазанник отрекся от своего народа и когда народ отрекся от Его Отца. Будет третье отречение?
Может быть, я чего-то не понимаю, но оно по-моему состоялось в начале девяностых, когда народ отрекся от себя самого.
Я поднял голову – над Москвой, над Красной провисало небо, как полог армейской палатки, налившийся дождевой водой. Или как гамак под чьей-то жирной задницей. На секунду мне показалось, что все мы, весь город, страна сидим под этой задницей, протухли и взопрели. Было душно, не по-майски. Далекие зарницы намекали на строки насчет грозы: «Люблю грозу в конце июля, когда гроза слепит глаза! А в мае – что гроза? Ну, фули? Ну, фули в мае за гроза?»
Огромная задница наверху откликнулась на стихи и зарницы утробным громом. «Вот сейчас она навалит на всех нас! Очередную порцию! Ну? Ну же! Я готов!» Столько лет выношу все, и широкую, но неясную дорогу топчу себе к родовому кладбищу в выгребной яме.
У меня вдруг отчетливо встал. От вида государственного флага за зубчатым забором, никак? Или от вида жопы Власти, привидевшейся в облацех? Пушкинское «подлость во всех жилках» перерождается в холуйство с большой буквы: Хохлуйство.
Хох – фуйство! А что, если этот эффект закрепится в подсознании? Пойду на первомайский парад, используя член вместо древка для флага, пусть окрепнет при виде членов на трибуне-пресс-папье!
Я когда-то в качестве секретного химика на одно лето был допущен к благам: мне отвели полкоттеджа в месте, именуемым «Бор». Там недавно проводила сборы сборная солянка из донецких шахтеров и бразильских обсевков. Еще там сегодня арендуют дачи для политзвезд четвертой величины. В сосновом бору – коттеджи и барская усадьба. Нас возили от этих вот ворот, мимо которых прохожу. Сладкое чувство причастности к избранным. Можно сказать, побывал в жопе, а не под.
Я спустился вниз, прошел мимо Блаженного, посмотрел издали на пятизвездочный Балчуг, свернул налево и по Варварке вышел к Китай-городу. Стой все длился. Безумно захотелось бабу. Я рискнул – тут в переходе паслись нестандартные путаны в расчете на двустволок, – у памятника героям Плевны тусовались геи. Путан послали чуть дальше. Прямо под Невеликой китайской стеной, напротив экс- Министерства культуры и бывшего Главлита стеной стояли труженицы древнейшей. Я по ходу снял пожилую негритянку, позвал такси и поехал домой, удивляясь самому себе.
Я, по московским понятиям, лузер или лох. По возрасту и успехам я сижу в глубоком колодце, той самой глубочайшей жопе. Мне многое видно, меня не видит никто. Выпал в осадок. Не мне «снимать» телок и «разнюхиваться» в клубах. Об этом мне положено читать и пускать при этом слюни. В такие досрочные старики новые хозяева жизни записали всех, кто помнит другую жизнь. Нас Моисей не водил сорок лет по пустыне, чтобы мы ее забыли, ту жизнь. Просто не было времени, прошло всего чуть меньше тридцати, как родились иные новоселы, из них сегодня выросли совсем другие люди. У них Моисеем был курс доллара, за поклонение которому Мойша как раз отчитал свой народ. Они освоили искусство быть молодыми до упора. Они ловили паленые доллары не рогожными сачками, а пылесосами «Бош». Они освоили буржуйские замашки – сигары, кокаин, клубы, «Бентли» – со скоростью дорогого системного блока с встроенным интернетом, подключенным к стекловолоконной оптической сети, закрытой для непосвященных. Они специально изобрели музыку, язык, моду, чтобы в стадо не проникли пестрые овцы. Да, это были овцы, а вовсе не волки: их задирали другие хищники, которые их и развели в просторных краалях восточно- европейской Импрерии…
Эх, где найдешь страну такую, что назвала ключевой момент своей Истории «Развалом»! Принудительную приватизацию – реформами. Свою родину – «Территорией бывшего Союза»!?
Но тут не Европа и даже не Азия! И не гибрид из них, который на устах у идиотов. Тут – Дикое Поле, Степь, Беспердел. Если у тебя не ломовые бабки, если ты не от гуччи до кучи, без кайфовых котлов и лоуверов, или как их там? – без бентли-фуентли, майбахов-трахов в режиме нон-стоп, тогда будь грубым и злым, как хорек и горилла вместе! Если бы Валуев, человек-гора, показал бы люберецким или центровым хоть краешек своей интеллигентности (а он – интеллигент, я читал интервью с ним), они бы его порвали на
