Вы же, бабоньки, пришли за бабками, вот в чем штука – в «штуке»!
Вот и дверь в мир гламура. Брэнд журнала налеплен на оцинкованную дверь времен Первых отделов. Кодовый замок и звонок. Я нажимаю пупочку, дрожа.
Щелчок, сноп света от подпрыгивающего в широком окне огненного мяча солнца. Закат над Адриатикой. Я один во Вселенной. Зеленые холмы Апулии. Апулии? Хрень. Я начинаю прозревать!
И получаю солнечный удар!
Мне открыла та, которую ждал всю жизнь. Мы стоим друг против друга. Паоло и Франческа.
Я загораюсь и гасну. Я умер. За окнами – весенний свет, угасает Светило, оно задержалось, чтобы не прозевать, как я буду гибнуть. Литавры железных кровель. Лбы булыжника в последнем значеньи подымаются малостью из земли модного подворья внизу. Вот оно что! «Марбург».
Нас представляет моя патронесса. Книксен что ли сделать?
– Кофе или чай? – разумеется, и голос волшебный.
– Мы пили, не затрудняйтесь, хотя…
– У нас как раз осталась пицца… – музыка, бульканье в кларнете, контральто…
– О! Большое спасибо… – я улыбаюсь фальшиво, (ну зачем же сразу объедки?).
Да какая на фиг пицца! Вот сейчас встать, сграбастать ее и… Имени я не расслышал, обычно, это бывает у меня раз на десятый – просекать пароль для входа в рай.
Едим, пьем, я – Том Сойер на заборе.
И так битых сорок минут. Я ни разу не взглянул на мое солнце, от которого угорел раз и навсегда!
Засобиралась она первой. «Мне надо еще забрать Аньку из школы!» Я не смотрю в ее сторону, в сторону Царицы Фей, Королевы Флоры. Там наверняка все волшебно, так всегда бывает, если это все недоступно. Да и голос… За ней следом все засобирались. Конец посиделкам. Выпили пару пузырей шампаней и съели замороженный торт, который принесла смешливая блондинка снизу – ее фирма поставляет торты из Германии, контора этажом ниже. Вывалились в коридор. Меня шатает, я смотрю на Фею – вот бы ее в ночи мои прописать! И у нее шуба не по сезону. Норка, но скромная. Пушистые ресницы, челка, меховой воротник. «Неизвестная» Крамского. Одно известно, что не моя. Духов почти не слышно. Перчатки. Подала одну, не снимая. Расстались перед лифтом – все не поместились бы. К тому же моей нужно в туалет, я остался перед лифтом на площадке. Лифт рухнул в шахту, злорадно шипя смазкой тросов, гудя маховиками на крыше, пригнал нам сюда центнеры чугунных противовесов.
«Вероятно, у нее не очень хорошо с деньгами…» – ни с того, ни с сего думаю я, и мне хочется зарыдать от умиления. Нехорошо как раз у меня.
Что было? Что будет? Чем успокоится сердце? Моя исчезает за дверью с девочкой из треугольника пипкой вверх и шарика. Вот как они упрощаются!
Так что, мне перед туалетом стоять на боевом посту, как пионеру из рассказа «Честное слово» – и сколько мне стоять? Пойду и использую свой шанс – все-таки шампанское ищет выхода не только в голове. Распахиваю соседнюю дверь под сенью мальчика из треугольника пипкой вниз. Идти по нужде сейчас!? Иду. Дверь еле открылась.
В туалете ремонт, я опрокинул козлы маляров – кажется, я не заметил росчерка мелом снаружи. Разворочено все, что можно. Разобрана стена в соседний, женский. Знак. Там – солнце, тут – мрак. Прямо напротив дыра, в ней – низ кабинки, вид сзади. Маска смеющейся бородатой женщины из цирка торжествующей хищной похоти! Джунгли смерти. Звук трубы! Залп естетства! Занавес!
После ослепления Красотой – оглушение ее изнанкой?
Когда я, перепачканный известкой, появился у лифта, моя гламур-леди смотрела на часы.
Со стороны «их» туалета подходит высокая женщина в сапогах. Очень дорогая шуба, новая норка не по сезону – несет на согнутом локте. У такой есть все, – деньги, муж, машина, дети в Оксфорде. Мы смотрим в глаза друг другу. «Видела ты, что я все
– Я вижу, она тебе понравилась, – спрашивает моя чопорно.
– Ты о ком? – я аж вздрогнул.
– О моей помощнице по маркетингу. Брось, я ж за тобой наблюдала.
– Да откуда ты взяла? Я ее даже не рассмотрел толком.
– Да, ладно… Поедешь ко мне? Надо тебя сфотографировать… Для книги.
Мы едем пить чай к Гвиневере. Не лопну? Я ведь так в спешке и не …?
«Может быть, у нее дома меня тоже пробьет желание? Лазер накачан, только вызвать извержение пучка энергии!»
Что со мной происходит? Я дрожу. Открылись два окна, две отдушины внутри, сквозь меня дует ветер свободы! Что со мной? Я не видел лица той моей Феи, но мне довелось увидеть… Лицо ли? Пожалуй, тоже лицо.
Все опрокинулось. Я теперь могу быть мерзавцем! Я освободился в одно мгновение. Что меня освободило? Любовь? Или пердеж? Я откинул страхи и запреты. «Моя» просекает, врубается в ситуацию, но не до конца. Чутье, но еще не уверенность. Взяли такси. Ее квартирка – в высоком терему, однокомнатная отрада с бумажными стенами. В сантиметре сухой штукатурки от унитаза – чайник в кухне. Соревнуемся в журчании.
Кофе уже пили. Чай тоже. Предлагать – будет перебор. Предложен телевизор. Посиделочки на диванчике. Мадам целуется с трубкой телефона, тогда я буду целоваться взасос с сигаретой.
Иду курить на балкон. Канал. Река. Небоскреб из бедных наискосок. Здесь, в обшарпанной девятиэтажке тянет пирогами. Здесь – старый район, москвичи еще не разучились печь пироги, их пекут не только в ОГО. (Нахрапистое мизерное издательство с претензией на местечковую элитарность, сеть обжорок и лавок с книгами самых крутых авторов «типа» Дерида. Ролан Барт. Турнье. Берроуз. Уель-бэ-ээээ..! Лакан полный и неполный. Кретин? Я – не кретин. Я – не Лакан. Меня в издательстве приняла Спина. Не отрываясь от монитора, спина послала меня на. «Как, вы говорите, фамилия? А… Нет… Вы знаете, на вашем месте у нас лакуна… И Геласимов». «А Лу-Лу?» «Ла-Ла!» Понял: только не «Ка-Ка!» (Мои инициалы). Не, ну, в натуре? Дмитрий Быков на их оба дома!).
Все-таки садимся пить чай. Звонит мобильник хозяйки. Она достает его из сумки и некоторое время слушает. Потом молча подает его мне.
– Тебя!
– Кто это? – я в недоумении. А это – она. Фея-Солнце.
– Удивлен? Этоя… Не ожидал? Хочешь, я приеду? Или ты приезжай…
Я молчу, сердце бьется, как молот.
– Ладно, я пошутила, – связь обрывается.
– Смотри, какое ты произвел впечатление! – Гвиневера ревнует.
– Да это же игра, ты что не поняла? – я красный от счастья и стыда – струсил! – Я неубедительно возражаю: – Тебя дразнит. Ты с ней не конфликтуешь?
– Мне больше делать нечего. Давай, я тебя сниму. Для твоей книжки…
Мы снимаемся на балконе.
В компе у хозяйки моя дискета с рассказом про любовь. Да чего я знал о ней до сегодняшнего дня? Леди Гвиневера – издатель, наверняка сама пишет, дочки – все в культуре, журналистике, театре, а я – Чехов, который одним разом с громким звуком выкакал из себя раба.
Черт бы подрал эту литературу! Нужен был Чехову мезонин в Мелихове, туберкулез в Аутке и Немирович в Камергерском? Был же брат и у Немировича, и у Чехова! Пусть бы и писали! Авилова тоже писала – и довольно, занимался бы Антоша Чехонте только траханьем, которое он очень любил! Почитать только его интимный дневник и письма. Вспомнить его манеру сразу идти на новом месте в публичный дом.
Черный монах – это, конечено, тот самый раб. Нечистый.
Чистая любовь, низкие поползновения. Как разлепить эти колени и не обнаружить там лес дремучий, в котором заблудился мальчик-с-пальчик? По ящику – Новый кумир, и опять – про литературу! Если еще минуту продлится телепередача, я выкину этот ящик с балкона.
Моя хозяйка – из провинции, города, где убили царя с семьей. Город женщин, пишущих во всех жанрах, включая дневники, – повелось от Императрицы. Выдавленные рабы в Сибири – сохранили привычку своих
