Ко времени возвращения Эйтеля он уже был чисто выбрит и плотно укутан в обнаруженный им в шкафу старый домашний халат.

— Ничего, что я…

— Носи, носи. Я им не пользуюсь. Давай, помогай.

Они принялись накрывать на стол.

— Если долго постился, не советую сильно налегать на жирное и хлеб, — предупредил старший.

Ели почти молча, обмениваясь лишь фразами общего порядка: бомбежки, снабжение, погода. Эйтель коротко сообщил, что был летчиком, а теперь служит в системе противовоздушной обороны города.

— Расскажи про маму, — спросил Алекс. — И вообще, про все, что с вами было, после того как мы с отцом уехали.

— Вы что, не получали писем?

— Эйтель!

— Ладно.

Он вышел из-за стола, расположился в небольшом, изрядно обшарпанном скрипучем кресле и закурил.

— Маму по-прежнему не брали на работу. Намекали на мужа-диссидента, а главным образом, благодаря стараниям Германа Поля, который так и не оставил нас в покое. Тогда мы решили переехать в Хемниц, поменявшись квартирами с родственниками (помнишь нашу покойную бабушку?), — те давно хотели жить в столице. Вроде бы все устроилось — маму приняли в небольшой театрик на проходные роли, я уже подрабатывал — помогал развозить продукты по фабричным столовым для рабочих. Потом два лета занимался в планерной школе, потом мама заболела, пришлось вернуться и быть все время рядом. В тридцать девятом меня хотели призвать в армию, но из-за болезни матери, как единственному кормильцу и опекуну, дали отсрочку. Я тогда записался в пожарные…

— В пожарные? Ты ничего об этом не писал.

— Ну, не совсем в пожарные — наша бригада лазила по городским чердакам и кистями, которыми работают побельщики, обмазывала деревянные стропила специальным противопожарным составом — антипиреном. Это обычный суперфосфат — удобрение, — разбавленный водой один к трем. Мы понятия не имели, что готовимся к войне. Работа грязная, нудная и тяжелая, но зато я всегда был поблизости и мог навещать маму в обеденный перерыв. А в августе ей стало совсем плохо. Врач предупредил о скорой развязке. Я был в отчаянии, а тут еще меня вызвали в Дрезден для прохождения медкомиссии — я, как зачисленный в истребительный резерв Люфтваффе, должен был пройти испытание на специальной центрифуге. Я отсутствовал чуть более суток, но, когда вернулся, мамы уже не было — пустая квартира, окровавленные простыни и соболезнования соседей. После похорон прибрался, запер дверь, оставив ключ знакомому, и отправился на призывной участок. В прошлом году в наш дом попала бомба, и мне временно дали эту квартиру. Вот и все. Теперь ты рассказывай. — Эйтель впервые с интересом посмотрел на брата. — Ты-то с какой стати заделался пилотом? И вообще, как здесь оказался?

Алекс пожал плечами, мол, так уж вышло, что тут поделаешь.

— Отец мечтал, чтобы я получил хорошее образование и престижную профессию, и очень не хотел видеть меня в военной форме, да еще если это форма чужой армии. Его главная мечта — вернуться на родину. Понимая, что я втемяшил себе в башку военную службу, он предложил мне поступить в Королевскую территориальную кавалерию. Это что-то вроде Национальной гвардии США — работай кем хочешь, но иногда езди на сборы вроде скаутских и играй там в войну под присмотром отставных офицеров. Но я, убедив отца, что это одно и то же, записался в Резерв Королевской авиации…

— Понятно, — прервал Эйтель, — подробности потом. Как ты сюда-то попал?

Алекс рассказал, что со временем стал членом экипажа бомбардировщика и 13 февраля, сам того не ведая, вылетел на Дрезден. Он ожидал негативной реакции брата, но Эйтель слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Казалось, что вся эта эпопея его, если и интересует, то лишь чисто с фактологической стороны. Только когда рассказ дошел до места с угнанным «Фокке-Вульфом», Эйтель хмыкнул и с явным недоверием посмотрел своим единственным глазом на младшего брата.

— Постой, ты хочешь сказать, что посадил «Фоккер» без мотора?

Алекс рассмеялся:

— Посадил — это громко сказано. Скорее удачно упал.

— Но остался цел и невредим?

— Ну… практически, да. А что?

Эйтель с сомнением покачал головой:

— Слушай, а может, это был вовсе не «Фоккер»?

— Я, по-твоему, не разбираюсь в ваших самолетах? — обиделся Алекс. — У вас, между прочим, в отличие от нас, всего два типа одномоторных истребителей. Запомнить не трудно.

— Нет, но в темноте мог спутать… например с «Мессершмиттом».

Алексу сразу припомнился разговор с майором в больничной палате без окон. Тот тоже приставал с расспросами, касающимися посадки «Фокке-Вульфа».

— А у вас что, появились «Мессершмитты» с воздушным охлаждением? — задал он встречный вопрос. — Или для улучшения обзора с них срезали гаргроты позади фонаря?

Эйтель поднял бровь и снова качнул головой.

— Рассказал бы кто другой, не поверил бы, — произнес он с сомнением. — Знаешь, что написано в наших наставлениях? При остановке мотора на «Фокке-Вульфе» любой модели, когда нет шансов запустить его снова, пилот должен как можно быстрее отстрелить фонарь и покинуть самолет. С выключенными двигателями наши «Фоккеры» мгновенно превращаются из скоростных истребителей в скоростные бетонные балки, падающие вертикально вниз. Сажать их категорически не рекомендуется. Во-первых, все равно разобьешь и он будет списан, во-вторых, разобьешься сам и тебя тоже спишут. Только прыгать.

Алекса слегка задели черствость и недоверие брата.

— Знаешь, я хоть ваших наставлений и не читал, но почему-то пришел к аналогичному выводу — отстреливать фонарь и прыгать. Да только в этом случае мы с «Фоккером» все равно разбились бы, хоть и по отдельности. Парашюта-то у меня не было!

— Ладно, не обижайся, — в голосе Эйтеля Алекс ощутил признаки смягчения. — Если все так и было, то тебе, брат, удалось совершить нечто выдающееся. Истребитель с такой небольшой площадью крыла и таким тяжелым мотором использовать в виде планера, да еще ночью — наипоследнейшее дело. Это уж когда действительно ничего другого не остается. С какой высоты ты начал разгон?

Они обсудили нюансы уникальной посадки. Алекс ладонью правой руки, как делают это все пилоты в подобных случаях, показывал брату свое пикирование, выход на глиссаду и даже кувырок после пробежки по заснеженному полю. Заинтересованный разговор двух летчиков по-настоящему захватил обоих братьев. Льдинка отчуждения, а может быть простой неловкости, как следствия долгой разлуки и необычности ситуации, незаметно растаяла.

— Ты так и не научился курить? — спросил старший, извлекая из пачки очередную сигарету фабрики Хуго Цитца. — Запомни на будущее, когда снова будешь сажать «Фоккер» без мотора, ставь лопасти винта на нулевой угол. Если в нижней части окажутся сразу две из них, то, согнувшись при ударе, они образуют некое подобие лыж. Шасси, понятное дело, не выпускай. Чего ты?… Так написано в одной из наших инструкций… Да я тебе потом покажу, сам увидишь…

Затем Алекс продолжил свой рассказ о плене и побеге. Случай с запертыми в товарном вагоне подвыпившими охранниками немало позабавил Эйтеля, а вот про историю с Каспером Уолбергом Алекс пока умолчал — не хотел, чтобы у брата создалось нехорошее впечатление о его товарищах по плену. Когда тема одиссеи младшего Шеллена была исчерпана, Эйтель принес с кухни бутылку коньяка:

— Ладно, давай за встречу. Мне много нельзя — завтра рано на службу.

Они выпили.

— Ты помнишь Шарлотту? — как бы невзначай спросил Эйтель, продолжая сжимать в руке пустой стакан.

Все время разговора он сидел к брату вполоборота, скрыв, насколько это было возможно, левую половину своего лица. Возможно, у него уже выработалась такая привычка, чтобы не травмировать собеседника.