— Семейство Альтраудов, — повторил Алекс. — Там еще должна быть латинская надпись… кажется, о небесных вратах. Да! И ангел с веткой дуба или лавра. Так описал мне надгробие мой друг.

— Что ж, поищем. — Смотритель водил пальцем уцелевшей руки по строчкам измятых пожелтевших страниц, что-то бормоча себе под нос.

— Дедушка, а я знаю эту могилу, — сказала вдруг девочка. — Она рядом со старым генералом. Весь последний месяц один дяденька приносит туда цветы. Я спросила его, где он их достает в марте, а он сказал, что покупает в оранжерее за городом.

— А ты ничего не путаешь? — спросил смотритель.

Девочка вытянула вперед обе руки со сжатыми кулачками.

— Вот так ангел держит ветку с листиками и желудями, — сказала она.

— Рядом со старым генералом, говоришь? Это возле памятника генералу Герману Блюму, — пояснил он посетителю, — бывшему командиру восьмого лейб-гренадерского полка Фридриха Вильгельма III, он же первый Бранденбургский. — По всему, дед был старым солдатом кайзеровской армии. — Что ж, пойдемте, посмотрим. У Фриды прекрасная память. Мне кажется, она знает здесь уже каждый камень.

При словах девочки о свежих цветах Алекса охватила нервная дрожь. Если она ничего не путает, значит, кто-то ухаживает за могилой его матери. Но это мог быть только брат Эйтель! Больше некому.

— Если кто-то посещает могилу, стало быть, у вашего друга здесь есть родственники. Он ничего о них не говорил? — спросил смотритель, когда они все втроем направились вдоль аллеи, по обочинам которой лежали аккуратные кучи из прошлогодних листьев.

— Да, разумеется, говорил, но он не был уверен, что они не уехали, так как давно не получал от них писем,— продолжал сочинять Алекс. — А скажи, Фрида, как выглядит тот человек, что приносит цветы? — обратился он к шедшей рядом девочке.

Девочка остановилась и как-то смешно нахмурила брови.

— Он очень стра-ашный, — прошептала она, — но мне его жалко, потому что он добрый.

— Ты сказала страшный?

— Да. У него черная повязка вот тут, — она приложила ладошку к своему левому глазу, — или тут, — ладошка переместилась на правый глаз. — Нет, тут! И еще шрамы.

— А сколько ему лет, по-твоему?

— Сколько лет? — Девочка смешно поджала губки и закатила глаза вверх. — Почти пожилой. Примерно как вы.

Смотритель рассмеялся:

— Ах, Фрида, Фрида, — он повернулся к Алексу. — Ее родители здесь же, на Йоханесфридхоф. Живет с тетей неподалеку отсюда, а я ей никто… Проклятая война.

Еще издали Алекс увидел и вспомнил статую генерала с пышными усами, бакенбардами и в шлеме с длинным шипом, одной рукой он опирался на вынутую из ножен саблю. Ну конечно же, они с Эйтелем даже как-то заметили (в тот день хоронили их бабушку), что длина клинка на несколько сантиметров превышает длину ножен, и этот забавный факт, помнится, развеселил их обоих. Значит, все верно. Еще несколько шагов… Да, вот они — два слова и ангел, высеченные на потемневших каменных плитах. Если выбить зубилом цемент и вытащить один из нижних блоков, откроется вход в подземную часть склепа, где установлены гробы.

— Как видите, все в полном порядке. Можете так и передать вашему другу, — сказал смотритель. — Ну, пойдем, Фрида, не будем мешать.

Он взял девочку за руку, и они направились в сторону центральной аллеи. Фрида при этом беспрестанно оглядывалась на застывшего возле могилы человека в поношенной шинели с тощим рюкзаком на плече. Он снял головной убор и стоял не шелохнувшись все время, пока голые ветви кустов и деревьев окончательно не скрыли его от взглядов девочки.

Первое время Алекс пытался настроить себя на воспоминания, но они были какими-то зыбкими, как будто его постоянно отвлекало что-то более важное, и это что-то содержало угрозу. Потом он понял — все эти памятники и надгробия, все эти деревья, ухоженные аллеи и старая лютеранская церквушка, все это вместе с городом может исчезнуть в любую из ближайших ночей. И если разрушенный город когда-нибудь еще можно построить заново, то восстановить разбитое бомбами кладбище совершенно невозможно. Да и некому.

Алекс долго рассматривал детали надгробия, словно задался целью запомнить все до мельчайших подробностей до конца своей жизни. На медной табличке, привинченной под высеченной по дуге надписью «Porta Coeli» он прочел имена всех, кто в разные годы были опущены под эти камни. Их было всего шесть и последнее — Вильгельмина Шеллен, урожденная Альтрауд. Ниже, на выступе каменного основания лежали побитые ночными заморозками увядшие розы.

Алекс почувствовал, что его ноги, прошагавшие за два последних дня не меньше пятидесяти километров, гудят и просто-таки молят о пощаде. Он разыскал поблизости переносную скамеечку, бросил на землю рюкзак и кепи и долго сидел возле могилы, размышляя, как ему быть дальше. Известие о брате, а Алекс почти не сомневался, что сюда приходил именно он, спутали все его планы. Теперь он должен был встретиться с ним во что бы то ни стало.

Вот только как? Соваться в магистратуру с его документами было крайне опасно. Ждать здесь? Но не будешь же сидеть на кладбище день и ночь. Во-первых, просто замерзнешь, во-вторых, это вызовет подозрение.

Постепенно мысли, скользя лабиринтами памяти, увели его в прошлое. Он вспомнил минуты прощания на вокзале, тогда, жарким летом тридцать четвертого. Как мама все давала ему наставления, поправляла челку, отряхивала невидимые пылинки с курточки и в конце концов расплакалась и прижала к себе. Она обняла его тогда в последний раз и долго стояла так, не отпуская от себя, словно что-то предчувствовала. Отец с Эйтелем отошли в сторону и тихо разговаривали. А потом мама с братом, ускоряя шаг, шли по перрону за окном их купе, и Алекс впервые видел ее такой расстроенной. Сразу, как только поезд отъехал от станции, он сел писать ей письмо, но после первых слов «Милая мамочка» расплакался сам.

Алекс затуманенными глазами посмотрел на серые камни невысокого склепа и впервые за все годы, прошедшие после смерти матери, вдруг разрыдался, как ребенок. Уперев локти в колени и прижав ладони к лицу, он даже не пытался сдержать своих слез. Его плечи тряслись, а голова раскачивалась из стороны в сторону. Он в голос со всхлипами повторял родное имя и слово «прости». Потом он долго сидел, свесив голову. Ему было одновременно и легко, и бесконечно грустно.

— Дедушка, — подбежала Фрида к смотрителю, подметавшему у входа в сторожку, ловко управляясь одной рукой, — а тот дяденька все еще там, — она перешла на таинственный шепот, — он сидит возле могилы и пла-ачет.

Инвалид остановился и внимательно посмотрел на девочку:

— Плачет?

Он задумчиво покачал головой.