мной своими подозрениями. Мы стали все осматривать. Меня что-то надоумило заглянуть под нары Уолберга, и вот…
Кроме денег, на столе лежало три документа. Розовая, согнутая пополам в виде книжки картонка с фотографией; небольшой, заполненный небрежным почерком желтый бланк с печатью и сложенный вчетверо листок побольше. На лицевой стороне розовой книжки Шеллен прочел «Ruckkehrscheine».
— Это удостоверение иностранного рабочего, возвращающегося на родину, — пояснил он. — Бельгиец… точнее фламандец из Лимбурга, крафтфаррер… то есть водитель. В январе у него истек срок контракта с транспортным корпусом Шпеера. — Алекс повертел удостоверение в руках, внимательно разглядывая печать и несколько сиреневых штампиков. — Похоже на настоящее.
Желтый бланк оказался отпускным удостоверением того же Эдгара Юнгклауса, однако в дате отпуска была едва заметна подчистка одной цифры, в результате чего год с 1944 изменился на 1945.
— Скорее всего, это был март прошлого года, — констатировал Алекс. — За это время форму документа могли изменить.
— А это что? — Гловер показал на большой листок, исписанный пронумерованными строчками и также содержавший печать с чьей-то подписью.
— Похоже на какую-то накладную или требование. Здесь речь идет о тормозных шлангах, ниппелях, манжетах, сальниках и прочем в том же духе. Завод номерной…
— Понятно. — Гловер собрал деньги и документы и спрятал их в заднем кармане брюк. — Что думаешь по этому поводу?
Шеллен с минуту молчал.
— Что ж, — заговорил он, как бы рассуждая вслух, — я по-прежнему убежден, что это дело рук Осмерта. Утром пятого числа он ведь оставался в бараке один, соврав, что болен?
Гловер кивнул.
— Вот… а еще до этого, возможно накануне вечером, он договорился с Гвоздодером, что тот устроит шмон, когда вы вернетесь с работы. Он, конечно, рассказал, где и что искать, и заплатил «хорьку» из той же паленой пачки. Но Гвоздодеру — этой уголовной гниде — стало жаль терять пять сотен, и он во время утреннего досмотра еще здесь, на территории лагеря подсунул Касперу одну купюру из своих. Потом он якобы «нашел» ее, Каспера арестовали, и, таким образом, поручение было выполнено. Теперь «хорьку» остается втихаря вытащить деньги из-под нар и заработать, таким образом, к тому, что заплатил Осмерт, еще четыреста марок.
Гловер наклонил голову, осмысливая версию Шеллена:
— Да… похоже на правду. Он действительно во время утреннего досмотра терся возле Уолберга и, кажется, даже попросил его распахнуть куртку.
— Сэр, — оживился Алекс, — у нас есть хорошая возможность подловить этого «хорька», если мы расскажем обо всем его начальству. Мы вернем деньги на прежнее место, а когда он их вытащит, его тут же обыщут. Касперу это, конечно, не поможет, но с него хотя бы будет снято обвинение в мародерстве. Мы сможем затребовать тело и организацию похорон с воинскими почестями.
Макс Гловер смотрел в лицо Шеллена и молчал. Казалось, он что-то прикидывает в уме.
— Послушай-ка, Алекс, а что, если поступить по-другому? Черт с ним, с Гвоздодером. После войны мы, если, конечно, сами уцелеем, достанем и его, и Осмерта. Ты ведь все равно не сегодня завтра уйдешь, а как раз завтра может представиться подходящий случай.
— Вы серьезно? Какой? — Алекс совершенно не ожидал такого поворота.
— А вот послушай, — Гловер понизил голос до полушепота: — С утра двое из нашей охраны поедут на сортировочную станцию. По слухам, туда пришло несколько вагонов с квашеной капустой в бочках. Я переговорил со Шляйгером — он сейчас тут за старшего — и он согласился послать со своими одного нашего, который бы помог немцам и прихватил бы бочонок для нас. Думаю, что про эти вагоны уже многим известно, так что завтра там будет большая сутолока. Ты — парень прыткий, уже не раз выходил за оцепление, а через Дрезден, вопреки всем усилиям американцев, поезда сейчас идут каждые полчаса, причем в обоих направлениях. Если тебе удастся зацепиться за один из них, ты очень быстро окажешься вне зоны досягаемости «хорьков». — Гловер помолчал. — Что скажешь?
— Сэр, вы серьезно? Но отряд останется без капусты.
— Это не твоя забота.
— Но вас накажут. Наци последнее время обозлились.
— И это не твоя забота. Вот, если попадешься, тогда мне будет действительно обидно, а если еще и проболтаешься — нас обоих поставят возле ямы, как Уолберга. В общем, подумай. У тебя есть время до утра.
Надо ли говорить, что Алекс в ту ночь долго не мог уснуть. Если все обстоит так, как рассказал Гловер, то завтра выпадет действительно неплохой шанс. Не стопроцентный, конечно, да и в случае поимки тебя обязательно обыщут, и тогда…
Рано утром Алекс зашел в каморку Гловера и плотно прикрыл дверь. Тот что-то писал на листке почтовой бумаги, вероятно, письмо домой.
— Сэр, если вы не передумали, то я согласен.
— Тогда возьми это, — Гловер протянул свою фляжку, которую всегда носил на поясном ремне. — Бумажки там. Я завернул их в кучу целлофановых пакетиков и залил морковным чаем. Надеюсь, не промокнут. Если все сложится удачно, расколешь флягу — она деревянная. Здесь, — Гловер показал на лежавший на стуле полупустой рюкзак, — сухари, чай, пара банок консервов. Забери. Без вещей человек, если он держит дальний путь, вызывает подозрение.
— Спасибо, сэр.
Алекс ничего не рассказал ни Гловеру, ни кому-либо еще про дневник Каспера Уолберга, который теперь был заткнут за голенище его сапога. Если обыщут и найдут, то криминала в этом нет — немцы знали, что многие военнопленные вели что-то вроде дневников.
Они вышли во двор.
— Желаю удачи, — тихо сказал Гловер. — И до встречи, но только не в Германии.
Макс Гловер еще несколько дней назад не мог и помыслить о том, чтобы предложить кому-либо из своего отряда совершить побег. Но подло инспирированная немцами казнь их товарища, а также понимание того, что Шеллен, которого теперь ничто не удерживало, не сегодня завтра уйдет, поколебали его принципы и былую рассудительность. Да и жгучее желание хоть как-то отомстить — а в случае удачи «хорьков» жестоко накажут — также сыграло свою роль.
В распоряжении немцев оказалась телега, запряженная жиденькой лошаденкой. Охранники забрались в кузов, Алексу же под предлогом того, что лошади тяжело везти троих, особенно если третий — английский немец, велели идти рядом. Немного погодя они бросили ему вожжи, а сами развалились и, поочередно прикладываясь к фляге, выкрикивали указания, куда ехать.
— Слышь, земляк, — сказал один из немцев, обращаясь к Алексу, — говорят, англичане добавляют в свое виски конскую мочу, чтобы сильней шибало. Чего молчишь, перебежчик? Смотался перед войной в Англию и теперь небось думаешь, что ухватил Бога за бороду? — «Хорек» явно захмелел. — А вот и нет, земляк, вот мы шлепнем тебя сейчас при попытке к бегству, и весь твой фарт на этом закончится. И свидетелей найдем, чтобы все по-честному.
— Не-е, Карл, сначала пускай телегу нагрузит, а уж потом…
Алекс шел молча, даже не поворачивая головы. «А что, — думал он, — если и вправду шлепнут, Гловер не станет и спорить. Решит, что я и в самом деле был застрелен при попытке к бегству. С этими козлами надо быть осторожней».
Только через час они добрались до станции.
— Где тут состав с капустой? — обратился один из «хорьков» к пожилому мужчине в темно-синей шинели железнодорожника. — У нас накладная.
— В четвертом тупике, только с телегой туда не проедешь, да и опоздали вы, любезные.
— Как опоздали? Как это мы опоздали, если у нас накладная? Сами небось все растащили, крысы тыловые, — разошелся охранник.
— Это кто здесь крысы? — возмутился железнодорожник. — Сейчас сдам коменданту всех троих, там разберутся, кто тут крысы тыловые!
