оказывалось достаточным, чтобы все воздержались от каких бы то ни было работ, хотя капрал и пытался протестовать. Последний настаивал на том, что у военных нет никаких праздников, разве что в мирные времена, и он никогда не слыхал, чтобы при возведении укреплений кто-то «отдыхал от своих трудов», будь то осажденные или нападающие. Подобные работы, по его убеждению, следовало вести днем и ночью, посменно, и, вместо того чтобы прерывать работу ради богослужения, он планировал работу не только на весь день, но и на всю следующую ночь.
Питер, со своей стороны, никогда не возражал против молитв или проповедей пастора Аминь. И то и другое он выслушивал с невозмутимой серьезностью, хотя было незаметно, чтобы они вызывали у него какие бы то ни было чувства. Чиппева охотился в «день субботний» точно так же, как и в другие дни; и именно по этому поводу завязалась беседа Марджери и миссионера, когда все сидели под сенью дубов в тихих летних сумерках.
— Как же так случилось, мистер Аминь, — сказала Марджери, по простоте душевной называл его этим прозвищем, — что никто из краснокожих не соблюдает дня субботнего, если они — потомки иудеев? Ведь это одна из самых строгих заповедей, и мне кажется, это как-то неестественно, — Марджери выбирала слова сообразно своему воспитанию и понятиям, — что кто-то из них мог совершенно позабыть про день праздности.
— Вам, быть может, неизвестно, Марджери, что евреи даже в цивилизованных странах соблюдают субботу не так, как христиане. Они посвящают Богу день субботний, а мы отправляем богослужение по воскресеньям, — возразил миссионер. — Знаете, мне показалось, что я заметил, как Питер втайне молился вчера, пока мы были заняты строительством укреплений. Вы сами могли заметить, как молчалив и задумчив был вождь вчера ввечеру.
— И верно, я тоже заметил, — сказал бортник, — но должен признаться, что не приписал это тайным молениям в глубине души. В такие минуты мне особенно не нравятся ни повадки, ни поведение этого индейца.
— Нам не узнать — не узнать — быть может, его дух боролся с искушениями дьявола. Мне показалось, что он молится, и я счел этот факт подтверждением того, что краснокожие блюдут день субботний, как иудеи.
— Я не знал, что у евреев суббота — не в тот день, как у нас, а то, пожалуй, мог бы подумать то же, что и вы. Но я, если не ошибаюсь, до сих пор ни одного еврея в глаза не видал. А вы, Марджери?
— Может, и видела, только не знала, — ответила девушка; и каждый из них говорил чистую правду. Тридцать пять лет тому назад Америка была не просто христианской, а исключительно протестантской страной. Конечно, в городах встречались и евреи, но их было так мало и они настолько смешивались с более многочисленной массой населения, что вряд ли могли привлечь к себе особое внимание. Что касается римско-католической Церкви, она имела и свои храмы, и приходы, но случалось ли кому-нибудь из оседлых американцев видеть монахиню? От монахов, хвала Создателю, мы пока избавлены; и мы говорим это без малейшего пренебрежения к конфессии, к которой они принадлежат. Тот, кому довелось пожить в странах, где эта конфессия преобладает, если у него есть хоть малейшее понятие о либеральности, вскоре начинает понимать, что благочестие и преклонение перед Господом, как и глубокое понимание всех обязанностей христианина, не хуже — нет, лучше — проявляется в обществе, где мы находим полное подчинение традиционным, укоренившимся догматам, чем в таком обществе, где политическая свобода так велика, что дозволяет форменным лжеученым воображать, что каждый человек совмещает в одном лице и церковь, и весь клир, и всю иерархию! Но все это быстро меняется. Католики становятся все многочисленнее, и в тех местах, где полвека назад и помыслить не могли о принятии обрядов римской Церкви, теперь слышны псалмы и молитвы католической мессы. Все это проявление смешения вер, которое, несомненно, предваряет окончательное слияние конфессий и предрекает обещанный конец.
В понедельник, последовавший за упомянутым нами днем субботним, т. е. воскресеньем, капрал поднял всю свою команду спозаранку, и они принялись сколачивать бревна, устанавливая их под нужным углом и закрепляя в траншее. Материал был под руками и готов в работу, так что дело спорилось; и к тому времени, когда солнце вновь склонилось к западному горизонту, Медовый замок уже был обнесен частоколом из заостренных бревен. Все они были поставлены и сбиты, оставалось только засыпать траншею землей да хорошенько ее утрамбовать. Конечно, частокол делал шэнти гораздо более неприступной, и обе женщины выразили благодарность друзьям, которые позаботились об их безопасности на случай вражеского приступа. Перед тем как улечься спать, все договорились, чтобы каждый знал, как действовать в пределах укреплений и где собираться. Среди пожиток Гершома нашлись морская раковина и рожок; последний представлял собой обычную жестяную трубу, которые американские фермеры держат, чтобы сзывать работников с полей. Раковину оставили мужчинам, которые должны были трубить тревогу, в случае чего, снаружи, а рожок, то есть жестяную трубу, повесили у дверей шэнти, так что женщины, если понадобится, могли им воспользоваться.
Около полуночи, когда все уже спали крепким сном и над прогалинами опустилась глубочайшая тишина, бортник был внезапно разбужен звуком, который не чаял услышать. Поначалу он едва поверил собственным ушам — настолько жалобно и дико прозвучал этот зов. Но ошибки быть не могло: это из хижины донесся звук рожка, и бортник мгновенно вскочил на ноги. Капрал тоже был готов, и вскоре все мужчины бросились на помощь. В этом случае Гершом проявил быстроту и присутствие духа, которые делали честь как его сердцу, так и его мужеству. Он первым устремился на помощь жене и сестре, хотя Бурдон не отставал от него ни на шаг.
Добежав до ворот в заборе, они обнаружили, что ворота закрыты изнутри на засов, и никого не было видно, пока Дороти не прибежала, услышав, как ее зовет знакомый голос мужа. Когда обе женщины вышли из хижины, велико же было удивление и тревога всех присутствующих! Никто не прикасался к рожку, и он висел себе спокойно на своем колышке, словно никто в него не трубил! Бортник, услышав это поразительное известие, тревожно огляделся, выясняя, кого же нет среди них. Все мужчины были налицо, и каждый стоял во всеоружии, но ни один не мог себе представить, откуда прилетел этот необъяснимый трубный звук.
— Это ваших рук дело, капрал, чтобы собрать нас всех вместе, с оружием, вроде «учебной тревоги», да? — воскликнул бортник.
— Ложные тревоги полезны, особенно для новобранцев, — хладнокровно отвечал капрал, — но сегодня я не трубил тревогу. Признаюсь, была у меня мысль поднять вас по тревоге через денек-другой, ради тренировки, но все хорошо в свое время. Когда укрепление закончено, найдется и время обучить солдат занимать свои посты по тревоге.
— А вы что думаете, Питер? — продолжал Бурдон. — Вы знакомы с обычаями пограничья. Что значит этот необычайный сигнал? Почему нас вызвали сюда в такой час?
— Кто-то трубил в рожок, похоже, — сказал Питер, сохраняя свое невозмутимое философское спокойствие. — Не знаю, пожалуй; не могу сказать. Воин часто слышит тревогу на военной тропе.
— Непостижимо! Если я когда-нибудь слышал звук рожка, то уж точно — сегодня ночью; но ведь это наш единственный рожок, и его никто не трогал! И это не раковина — звук раковины вовсе не похож на звук рожка; да вот и сама раковина, висит на шее у Гершома, где она и была всю ночь!
— До раковины никто не касался — за это я поручусь, — возразил Гершом, трогая раковину, чтобы убедиться, что она на месте.
— Уму непостижимо! Я слышал рожок, если когда-нибудь мои уши вообще слышали этот звук!
Примерно так же высказались и остальные белые, потому что все они слышали звук рожка. Но ни один из них не мог предложить разгадки этой тайны. Индейцы же ничего не сказали; но молчание настолько привычно для краснокожих, когда что-либо из ряду вон выходящее волнует всех остальных, что это никому не показалось странным. Что же до Питера, то каменная статуя не могла бы быть более холодной, чем вождь: казалось, он поднялся на недосягаемую для чувств человеческую высоту. Даже капрал разинул рот, несмотря на большое волнение, потому что его разбудили от очень крепкого сна, но Питер оказался куда более неуязвимым как для физических, так и для душевных потрясений. Он не высказал никаких предположений, не проявил ни малейшего интереса, не выразил ничего похожего на любопытство; и когда мужчины наконец возвратились на место ночлега, он вернулся с ними, так же безмолвно и невозмутимо, как и сопутствовал им. Только Гершом вошел внутрь ограды и провел остаток ночи со своей семьей.
Бортник и чиппева на обратном пути в свою хижину случайно оказались рядом, и между ними произошел такой краткий диалог.
