и о великом спасении, дарованном нам через смерть его возлюбленного Сына, Питер не имел никакого понятия; да и вряд ли его ограниченный ум смог бы правильно принять сложившуюся тенденцию, даже если бы он видел положение вещей и понимал, к чему клонится дело. Для него бледнолицые были только ненасытными захватчиками, а не теми, кто исполнял великий закон своего предназначения — нести знание во все края, пока оно не «покроет всю землю, как великие воды». Ненависть, неугасимая и живая ненависть стала, казалось, единственным законом жизни этого человека; и он посвятил все свои силы и недюжинный ум, которым не был обижен, осуществлению своих недальновидных и убогих планов мести и восстановления попранных прав. Он был союзником Текумсе и его брата, но искусное притворство скрывало его планы, как дымовая завеса, в то время как те двое были известны всем как открытые и деятельные враги белых. Ни одно печатное издание не упомянуло о Питере, ни один оратор не распространялся о его доблестях, в то время как два других вождя стали притчей во языцех для всех видов искусства, от поэзии до живописи.

Но дни шли за днями, и мало-помалу недоверие бортника ослабевало, так что Питер ухитрился и к нему втереться в доверие. Более того, это не стоило ему никаких усилий. Индеец не распинался в дружеских чувствах, не требовал к себе особого внимания, даже не выказывал интереса к тому, как спутники воспринимают его поведение. Конечно, свои замыслы он таил в самой глубине сердца, и внешне его двуличие не было бы замечено даже тем человеком, который знал бы его цели и замыслы. Его искусство было настолько велико, что поведение его выглядело вполне естественным. Лишь один Быстрокрылый Голубь сознавал, как опасно общество этого человека; и то ему удалось об этом узнать только из некоторых полуоткровений, которыми тот поделился с ним как с другим краснокожим. Питер в своих действиях не собирался принимать сторону того или иного из великих воюющих народов. Напротив, он горячо желал, чтобы они истребили друг друга, и внезапно вспыхнувшая война оживила его надежды, влила в него новые силы — само время должно было помочь осуществлению его замыслов. Он прекрасно знал, кому сочувствует чиппева, но ежу-то это было безразлично. Если Быстрокрылый Голубь снимет скальп с белого, Питеру все равно, росли ли эти волосы на голове американца или англичанина; в любом случае одним из его врагов станет меньше. При таком взгляде на вещи не приходится удивляться, что Питер одинаково хорошо ладил и с Быстрокрылым Голубем, и с Вороньим Пером. Но в общении с первым он соблюдал предосторожность. Вороньему Перу, вышедшему на тропу войны, чтобы снимать скальпы с янки, он откровенно поведал, что собирается сделать со своими белыми спутниками, а вот чиппева открыть свои замыслы не решился: всякому было видно, что индеец стал другом бортника. Поэтому Питер был осмотрителен, беседуя с индейцем; по той же причине чиппева мучился сомнениями относительно намерений Питера. Он узнал достаточно, чтобы не доверять вождю, но слишком мало, чтобы предпринять решительные действия.

Всего один-единственный раз за время неспешного плавания по Каламазу бортник заметил в поведении Питера нечто, пробудившее его прежние опасения. На четвертый день путешествия, когда все отдыхали после утомительного «переката», наш герой заметил, как дикарь обводит взглядом лица белых с таким дьявольским выражением, что сердце бортника даже забилось быстрее. Это было выражение, какого бортник еще не видел в глазах человеческих. По сути дела, он увидел лицо Питера в одну из тех минут, когда подавленное пламя вулкана, вечно бушевавшее в его груди, вырвалось наружу; в эти мгновенья память рисовала ему живые сцены насилия и обид, которые белые люди так легко забывают по причине своего комфортабельного существования и уверенные в своих силах. Но взгляд, как и впечатление, которое он произвел на Бурдона, угас слишком быстро, и тот, кому он мог послужить самым грозным предостережением, тут же о нем позабыл.

Ничего удивительного не было и в том, что Марджери просто-напросто привязалась к Питеру и часто выказывала вождю чувства и внимание, какие подобает дочери проявлять к родному отцу. Причиной тому было благородное и галантное поведение этого странного дикаря. Индейский воин всегда сохраняет величественные и полные достоинства манеры, что является одним из свойств этой расы, но он крайне редко утруждает себя проявлением вежливости со скво. Без сомненья, эти люди знают чувство гуманности и любят своих жен и детей, как и все другие; но их воспитание направлено на то, чтобы скрывать подобные чувства, так что посторонний наблюдатель редко их замечает. Но у Питера не было ни жены, ни детей, или, если они где-нибудь и были, никто не ведал, где их искать. Эту часть его жизни окутывал такой же густой покров, как и прочие.

Когда он охотился, перед ним открывались возможности проявить по отношению к женщинам мужское внимание, предлагая им самые вкусные кусочки добытой дичи, показывая наиболее замечательные индейские способы приготовления мяса, сохраняющие его вкус и питательность. К этому он прибегал поначалу редко, да и то чтобы лучше скрыть свои цели; но день ото дня, час от часу, особенно с Марджери, он становился все менее замкнутым, все более искренним. Непритворная мягкость, доброта и другие милые черты ее характера, сочетание силы с женственностью и смелости с детской жизнерадостностью, несмотря на все его усилия устоять перед очарованием Марджери, судя по всему, завоевали сердце этого дикаря, почти не знавшего жалости. Может статься, что и красота Марджери сыграла свою роль, пробудив столь непривычные чувства в сердце непреклонного воина. Мы не утверждаем, что Питер питал чувства, которые сродни любви: на это он был практически неспособен; но мужчина может испытывать к женщине нежное и уважительное чувство, абсолютно свободное от страсти. Такое чувство Питер, несомненно, испытывал с некоторых пор к Марджери, и так как подобное порождает подобное, как деньги идут к деньгам, нет ничего удивительного в том, что и сама девушка испытывала все больше доверия и проявляла все большую симпатию к ужасному индейцу.

Но все эти перемены чувств, как и изложенные нами небольшие происшествия, совершались далеко не сразу. День проходил за днем, и каноэ по-прежнему прокладывали путь по извилистому руслу Каламазу, с каждым новым закатом оставляя позади все более длинный отрезок ее прихотливого течения, отделявший путников от глади озера Мичиган. Бурдону приходилось не раз подниматься и спускаться по реке, и он служил лоцманом маленького флота, хотя работали все, даже миссионер и чиппева. В подобных походах физический труд не считался неприличным для воина, и Быстрокрылый Голубь орудовал веслом и шестом так же охотно и с такой же ловкостью, как и любой участник экспедиции.

Только на одиннадцатый день после того, как они покинули устье, путники подошли к небольшой заводи, где бортник обычно оставлял свою лодку, когда работал на прогалинах. Медовый замок был виден как на ладони, мирно красуясь в безмятежном одиночестве, и Хайф, который, попав в знакомые места, опередил всех и прибежал сюда еще накануне вечером, стоял на берегу и приветствовал своего хозяина и его спутников. До заката солнца оставалось несколько минут, когда путешественники причалили к берегу, и прощальные лучи великого светила скользили по земле, озаряя мягким светом кусты и разнотравье. Насколько бортник мог судить, в его отсутствие сюда не захаживал даже медведь. Поднявшись к своему жилищу, проверив запоры и заглянув в хижину, в кладовую и прочие помещения, Бурдон убедился, что все оставленные им вещи целы и что нога человека — он едва не сказал «лапа зверя» — последние две недели не ступала в его владения.

После прибытия нашего отряда в Медовый замок, или Castel Miel, как Бурдон называл свой дом, целая неделя прошла в трудах и заботах. Странникам надо было разместиться, а маленькое строение было решительно непригодно для этой цели. Оно было отдано в распоряжение женщин, и они устроились там с относительными удобствами, а приготовление пищи, трапезы и даже ночевки, поскольку это касалось мужчин, проходили под сенью деревьев. Но вскоре была сооружена новая «шэнти», которая несколько уступала Медовому замку в законченности и прочности, но вполне удовлетворяла нуждам привычных к лесной жизни странников. Удивительно, насколько люди, заброшенные в западную глухомань, способны обходиться малой толикой тех удобств, которые цивилизация приучила нас считать необходимыми. Женщина, чья нога с самого детства ступала лишь по добротным коврам, чья жизнь проходила среди всех тех предметов обихода, какие нам могут доставить богатство и искусство, вдруг в одночасье меняет саму свою природу, не говоря о привычках, и часто оказывается героиней, когда мы имели все основания ожидать от нее только капризов. Жизнь в наше время предоставляет нам множество