котором ты находишься, и ты осветишь весь мир».
— Бартоломью, а? — вырвалось у Уолли, прокладывающего путь среди опустившихся на землю облаков.
Целестина даже вздрогнула.
— Тьфу на тебя! Откуда ты узнал, о чём я думаю?
— Я же говорил тебе… всё, что у тебя в сердце, читается, словно открытая книга.
В проповеди, которая принесла ему славу, скорее смутившую, чем обрадовавшую, преподобный Уайт упомянул жизнь Бартоломью[71] в качестве примера того, насколько важен каждый день в жизни каждого. Бартоломью, по мнению многих, самый неприметный из двенадцати апостолов. Некоторые, правда, отводили эту роль Леввею[72], а кто-то упоминал и Фому «неверующего». Но Бартоломью определённо играл меньшую роль, чем Пётр, Матфей, Иаков, Иоанн и Филипп[73]. Отец Целестины сознательно объявил Бартоломью самым неприметным из двенадцати с тем, чтобы потом наглядно показать, как деяния этого апостола, вроде бы не оказавшие никакого воздействия на события того времени, проявились через историю человечества, через жизни сотен миллионов. Тем самым преподобный Уайт доказывал, что жизнь каждой горничной, слушавшей эту радиопередачу, жизнь каждого автомеханика, каждого учителя, каждого водителя грузовика, каждого врача, каждого дворника не менее важна для человечества, чем жизнь Бартоломью, пусть о них никто не знает и деяния их не вызывают аплодисменты миллионов.
А завершая свою знаменитую проповедь, отец Целестины пожелал всем добропорядочным людям пройти по жизни под плодоносным дождём добрых и самоотверженных поступков бесчисленных Бартоломью, с которыми они никогда не встречались. И он заверил всех думающих только о себе, завистливых и лишённых сострадания, а также тех, кто творил зло, что их деяния возвратятся к ним, усиленные многократно, ибо они воевали с целью жизни человеческой. Если душа Бартоломью не может войти в их сердца и изменить их, тогда она найдёт их и свершит страшный суд, которого они заслуживают.
— Я знал, что ты сейчас думала о Фими. — Уолли нажал на педаль тормоза, останавливая «Бьюик» на красный сигнал светофора. — А мысли о ней не могли не привести тебя к словам отца, потому что, пусть Фими и прожила совсем ничего, она была Бартоломью. И оставила свой след.
Наверное, Фими порадовалась бы, если б после этих слов Целестина рассмеялась бы, а не заплакала. Она действительно оставила Целестине много радостных воспоминаний, а главное, одарила её Ангел. И, чтобы остановить слезы, Целестина сказала:
— Послушай, дорогой, у нас, женщин, должны быть свои маленькие секреты, наши личные мысли. Если ты можешь так легко читать всё, что написано в моём сердце, наверное, мне придётся носить свинцовые бюстгальтеры.
— Ты обречёшь себя на массу неудобств.
— Не волнуйся, милый. А я позабочусь о том, чтобы ты без труда справлялся с застёжками.
— Ага, похоже, ты можешь читать мои мысли. Это постраш-неё, чем чтение записанного в сердце. Должно быть, очень тонкая грань отделяет дочь священника от ведьмы.
— Возможно. Поэтому лучше не серди меня.
Красный свет сменился зелёным. «Бьюик» тронулся с места.
С «Ролексом», вновь поблёскивающим на левом запястье, Каин Младший вёл «Мерседес», едва сдерживая себя. Ради этого ему пришлось мобилизовать всю свою волю, привлечь на помощь всю мудрость Зедда.
От чувства обиды кипела кровь, ему хотелось мчаться по холмистым улицам города, не обращая внимания на светофоры и дорожные знаки, выжать из автомобиля максимальную скорость в надежде, что набегающий ветер собьёт поднимающуюся к критической отметке температуру тела. Он хотел сшибать с ног пешеходов, слышать хруст ломающихся под колёсами костей, видеть, как удары бампера разбрасывают их в стороны.
Злость так раскочегарила его, что от тепла, передающегося через руки к рулю, «Мерседес» мог тёмным рубином светиться в январской ночи, пробивая в холодном тумане тоннели прозрачного воздуха. Мстительность, злобность, желчность, бешенство, все слова,'выученные ради самосовершенствования, потеряли для Каина всякий смысл, поскольку ни одно не могло даже в минимальной степени отразить переполняющую его ярость, огромную и раскалённую, как солнце, намного более жуткую, чем значение любого слова из его обширного лексикона.
К счастью, холодный туман не конденсировался вокруг «Мерседеса», что сильно затруднило бы преследование Целестины. Но в том же тумане белый «Бьюик» просто растворялся, так что Младшему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы не потерять его из виду. Правда, туман прятал и «Мерседес», поэтому Целестине и её дружку ив голову не приходило, что за ними постоянно следует один и тот же автомобиль.
Младший понятия не имел, кто сидит за рулём «Бьюика», но уже ненавидел этого долговязого сукиного сына, который, несомненно, долбил Целестину, хотя право долбить её имел только Младший, потому что, если бы он встретил красотку первым, она так же, как её сестра, как все прочие женщины, нашла бы его неотразимым. Право это определялось и его взаимоотношениями с семьёй. В конце концов, он был отцом незаконнорождённого ребёнка её сестры, в определённом смысле кровным родственником.
В своём шедевре
Вот и теперь, испытывая глубокое удовлетворение, Младший перенацеливал свою злость на Целестину и сопровождавшего её мужчину. Эти двое так или иначе оберегали Бартоломью, а следовательно, были его, Младшего, врагами.
Мусорный контейнер и мёртвый музыкант унизили его сверх всякой меры, как прежде унижали разве что острый нервный эмезиз и вулканический понос, а он не терпел унижений. Смиренность — это для неудачников.
В темноте мусорного контейнера, мучимый легионами видений, убеждённый в том, что призрак Ванадия намерен вот-вот закрыть крышку и запереть его на пару с готовым ожить трупом, Младший на какое-то время превратился в беспомощного ребёнка. Парализованный страхом, забившись в дальний от задушенного пианиста угол, сжавшись в комок, он так дрожал, что зубы-кастаньеты выбивали ритм фламенко, а кости колотились друг о друга, как подошвы чечёточника об пол. Он слышал, что скулит, но ничего не мог с собой поделать, он чувствовал, как горячие слезы стыда текут по щекам, но не мог остановить этот поток, ему уже показалось, что мочевой пузырь разрывается, не выдержав уколов ужаса, и лишь героическим усилием воли сумел удержаться и не надуть в штаны.
Младший уже думал, что страх останется с ним до конца его дней, но постепенно он отступил, и на его место из бездонной скважины хлынула жалость к себе. А последняя, как известно, служила идеальным горючим для злости. Вот почему, преследуя «Бьюик» сквозь туман, приближаясь к Пасифик-Хейтс, Младший буквально кипел от ярости.
Добравшись до спальни Каина, Том Ванадий уже догадался, что на аскетическое убранство квартиры Младшего вдохновил минимализм, который женоубийца увидел в доме детектива в Спрюс-Хиллз. Это неприятное открытие встревожило его. По каким причинам, он пока не понимал, но Ванадий не сомневался в правильности своей догадки.
