Вплоть до результатов химических анализов этого кокаина, которые давали довольно чёткое представление о его родословной и месте возникновения.

Телевидение – чуть не все немецкие программы – тоже вовсю упражнялось в показе пережёванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупных планов мёртвого Лысого с двумя чёрными дырками – над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу – неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают.

И конечно, как в американских фильмах (мы с Шурой такое раз сто уже видели!), с удовольствием показывали полицейский пост у дверей в это спецотделение. Будто мой Водила может сейчас встать со своей спецкоечки и убежать в неизвестном направлении. Или в один прекрасный момент оживут Лысый и Алик, ворвутся в клинику и ещё раз попытаются ухлопать моего Водилу!..

Но самыми ужасными были интервью с мамой Алика…

Скромно и модно одетая, с худенькой девичьей фигуркой, растерянная пожилая женщина на плохом немецком языке пыталась уверить мир, что всё произошедшее – трагическая ошибка, что её мальчик никогда в своей жизни никого не обидел! А то, что он воевал в Афганистане и Карабахе, – так другого выхода у него в Советском Союзе не было. Поэтому они с сыном и эмигрировали…

А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что её мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве экспорт-импорт, были его гонорарами за «исполнительское мастерство», за десятки смертей почти во всех странах мира.

Его искали очень-очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже Интерпол до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин…

Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить её в покое, наедине с ЕЁ горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и её документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика в разных тайниках нашли великое множество.

Каждое интервью было для неё пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убеждённость в непогрешимости своего прелестного, доброго и, удивительного Алика – лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберёг в этой ужасной автомобильной катастрофе!

И несмотря на то что я про Алика знал почти всю правду, его маму мне было безмерно жаль…

Газеты мне читала и показывала Таня Кох. А телевизор я и сам смотрел. Вместе с ней.

Дело в том, что я уже вторую неделю живу у Тани.

«Живу» – это громко сказано. В её квартире я бываю всего несколько часов в сутки. Иногда что-то ем, что то пью, а в основном я шатаюсь вокруг клиники по огромному больничному парку. Таня живёт совсем рядом. Её дом стоит на соседней с больницей улице, квартира на первом этаже, и я могу смываться из неё, когда захочу. Таня специально оставляет чуть приоткрытым окно в кухне, и войти в квартиру и выйти из неё – для меня плёвое дело.

Изредка я ночую у неё. И тогда Таня рассказывает мне про Алма-Ату, где она родилась и выросла и где живёт очень много бывших немцев Поволжья, которых сослали сюда ещё во время Второй мировой войны…

Рассказывает Таня и о своих недавно умерших родителях, так и не дождавшихся разрешения на выезд в Германию всей семьёй. Счастье, что они Таню с детства немецкому языку выучили. Дома заставляли говорить только по-немецки, для ежедневной практики.

От Тани я узнал о замечательном казахском нейрохирурге Вадиме Евгеньевиче Левинсоне. Таня училась у него в медицинском институте, а потом много лет работала его ассистенткой.

Вадим Евгеньевич был блядун, пьяница и превосходный гитарист, а из всех видов индивидуального транспорта предпочитал мотоцикл «Ява», на котором и носился по всей Алма-Ате и её окрестностям. А ещё Вадим Евгеньевич пел под гитару мужественные песни Высоцкого и Визбора и, как поняла Таня впоследствии, всю жизнь тосковал по настоящему «мужчинству». Отсюда и гитара, и Визбор, и мотоцикл, и пьянки, и бляди… Хотя ему вполне было достаточно быть тем, кем он был на самом деле – блистательным нейрохирургом! Но этого Вадим Евгеньевич не понимал…

На втором курсе института, когда Тане было девятнадцать лет, Вадим Евгеньевич увёз её в Медео, в маленькую гостиничку при знаменитом высокогорном катке, и там, без пышных клятв и заверений, без вранья и обещаний, легко и весело, под гитарку с шампанским, лишил Таню невинности. И несмотря на то что Вадим Евгеньевич даже и не помышлял разводиться с женой и бросать сыновей, Таня никогда об этом не пожалела.

С тех пор в её жизни было достаточно много мужчин – и моложе Вадима Евгеньевича, и красивее, и, чего уж греха таить, сексапильнее и мощнее, но к Вадиму Евгеньевичу она и по сей день сохранила такую благодарную нежность, которой не удостоился ни один мужик, когда-либо переспавший с Таней.

В Германии Таня появилась два с половиной года тому назад и получила всё, что положено получить немке, приехавшей на свою историческую родину. Единственное, на что Баварское правительство не обратило ни малейшего внимания – это на её диплом с отличием. Правда, на основании этого же русского врачебного диплома и документа об окончании ординатуры по кафедре нейрохирургии правительство Баварии предоставило ей бесплатную возможность год проучиться на курсах немецких медицинских сестёр и поступить на работу в одну из клиник Мюнхена почти по специальности – в отделение нейрохирургии. Где и лежал теперь мой Водила…

Я рассказываю про Таню Кох так подробно потому, что она – третий Одинокий Человек в моей жизни. А Одинокому Человеку всегда необходимо перед кем-то выговориться. Поэтому мы, Коты, Одиноким просто необходимы! Зачастую Одинокого Человека переполняет то, чего другому Человеку не всегда скажешь. А Коту можно…

Тут наблюдается забавное раздвоение в сознании Людей: они убеждены, что Кот их не понимает, но тем не менее поверяют ему все свои «боли, беды и обиды» (выражение Шуры Плоткина) как единственному живому существу, находящемуся в непосредственной близости.

Кроме всего, Люди уверены, что даже их постыдные признания и откровения, не всегда отдающие благородством и чистоплотностью, никогда и никому Котом пересказаны не будут. И в этом они абсолютно правы. Ну а в том, что Коты чего-то не понимают – Люди издавна и глубоко заблуждаются.