('Патронташи тракторных следов'), понимает и показывает проникающую в суть предметов и явлений силу парадокса ('Сырое пламя сорванных цветов'), находит (или ловит упавший с неба) глубокий, многозначный образ ('Выщипывает лошадь тень свою').
В этой лошади, может, и есть что-то от знаменитого есенинского жеребенка, не догнавшего поезд именно в этих краях, но здесь 'погудка' старой песни нова.
Задумчивая созерцательность детства вдруг оборачивается бешеным аллюром юных лет.
Пафос многих последующих стихов Кузнецова кроется в порывах юности, не загадывающей наперед, не ждущей зрелости и не завидующей ей. Готовность юности одновременно и к смерти, и к бессмертию дает ей такую степень свободы и такую полноту жизни, что ей не на что оглядываться. Она самодостаточна.
Потом зрелость окликнет ее в стихотворении 'Тридцать лет' и улыбнется ей чудной улыбкой: 'Не кори меня, мальчик, не сетуй'.
А пока -- вперед, напролом! 'Машинисту последний стакан, чтобы поезд летел, как собака!'
Известно, что ландшафт формирует характер и сознание как отдельных людей, так и целых народов. Историк Соловьев пишет: '...природа страны имеет важное значение по тому влиянию, какое оказывает она на характер народный'. Тургенев нашел существенные различия и в укладе жизни, и в характере крестьян даже соседних губерний, Орловской и Калужской. Он объясняет это разной степенью залесенности губерний. Оглядчивая, размеренная жизнь русичей в небольших, замкнутых пространствах, освобожденных от девственного леса, резко контрастировала с жизнью племен южных, всегда готовых к налетам 'степной саранчи' -- стремительных кочевников. Свободный горизонт размыкал душу, растил в ней удаль.
У Юрия Кузнецова, родившегося и до девятнадцати лет жившего в степях русского Юга, недаром родилась строчка: 'Печаль и удаль били через край'. Для него естественны и такие размашистые строки: 'Просвистевшую пулю -- еще подтолкни', 'Божьей дланью срывает мне шапку со лба. А! Мне шапки не жаль'.
Как в сказке: какая шапка, если, пока ты это говоришь, мы уже пятьсот верст проскакали!
Можно представить себе, как повлияло на ребенка и знаменитое теперь семейное предание Кузнецовых -- о прорицании, сделанном астраханской гадалкой еще летом 1917 года. Оно предвещало невероятное.
На слово 'невероятное' гадалка упирала. Рождение поэта и было это невероятное.
Я думаю, предсказание дивным светом осветило детство поэта, добавив и без того очарованной душе веры в чудесное и небывалое.
И без сомнения, помогло формированию собственной поэтической вселенной, полной фантастических, но явных по плоти и крови образов.
Когда листаешь страницы жизни поэта, кажется, что все в его судьбе неслучайно. Причинно- следственную связь человеку здесь уяснить трудно.
Судьбе было угодно вызвать его на свет накануне великой войны, показать детским глазам катастрофичность мира, отнять отца, а совсем молодым -- бросить в тектонический разлом эпохи: Юрий Кузнецов служил на Кубе в период Карибского кризиса, когда мир висел на волоске. Личная трагедия привела его к осознанию народной драмы. Этот переход сказался в стихотворении 'Четыреста'.
'Где мой отец?' -- спрашивает у матери ребенок-сирота. Он безгрешен, а с ним уже обошлись так чудовищно несправедливо.
Что может ответить бедная мать? 'Спроси осиновый листок, что на дубу дрожит'. Как в сказке: иди туда -- не знаю куда.
Но сына влечет к отцу вдохновенный порыв и энергия отчаяния, и он находит дорогу... к братской могиле, где лежат отцовские кости.
Происходит чудо: выходит тень отца, за которую цепляются еще четыреста теней. (В основу стихотворения легло реальное событие: поездка поэта в Крым, к месту гибели отца. Не без влияния поэта были потом восстановлены неизвестные раньше имена бойцов, похороненных вместе с отцом.)
Сын может общаться с тенью, потому что отец всегда был для него святой тенью, а вдове, земной женщине, сего не дано.
В толпе теней она не узнает родную тень.
Развитие стихотворения в сказочном, фольклорном ключе воспринимается как очень уместное здесь.
Влияние русской сказки на творчество Кузнецова несомненно и плодотворно. Многие его стихи сказочны. Звук, язык, колорит -- сказочны. Сказочен дух. 'Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет!'
Выразительны речевые обороты, эпические повторы, живые диалоги -- вся та 'фигуральность языка', его стихия, которой мы наслаждаемся в этом жанре.
Одно из самых известных стихотворений Юрий Кузнецова -- 'Атомная сказка'. Волшебным образом 'обновленная' старая сказка стала глубоким обобщением отношений человека и природы в ХХ веке.
По рисунку стихотворение несложно. Оттого оно и попало (без ведома автора) в ряд учебных пособий.
Кто он, этот человек, препарирующий царевну-лягушку? Базаров, Раскольников, Маяковский? Похоже. Но это скорее все человечество, ведомое поверхностной любознательностью по краю бездны.
Юрий Кузнецов -- поэт атомного века. В его стихах есть и осязаемая всеми чувствами плоть этого века, и его призрачность.
'Разрыв-дорога', пролегшая через столетие, прошла через его сердце. Такие стихи, как 'Грибы', 'Змеиные травы', 'Пустой орех', могли появиться только в эпоху невиданных катаклизмов и предчувствия 'древней беды'.
В армии Юрий Кузнецов служил связистом. Это сейчас воспринимается как символ. Он рано увидел провалы, прорехи духа, пустоты в русской истории, из которых ничто не светило, и стал, как связник-гонец, забираться все глубже в 'толчею веков'.
Всадник из стихотворения 'Знамя с Куликова' выносит на теле изодранный в битве стяг, 'чтоб поздние дети могли латать им великие дали и дыры российской земли'. Одно это может искупить многое в кровавой истории Отечества и дать надежду на грядущее.
Знакомые летописные образы наполняются у Кузнецова живой, горячей кровью. Как прекрасен двойной жест, обращенный к Богу и врагу-поединщику: 'Прости меня, Боже, -- сказал Пересвет, -- он брешет, собака!'
Не припомню поэта, который превращал бы в прекрасные стихи ходячие анекдоты.
