залаченные, ювелирное изделие для ступней, так что мы могли ехать домой. Этот путь мы тоже проделали на такси, я снова сидел впереди. — Ты голодный? — спросил отец. — Нет, — ответил я. — А не очень сытый? — Да нет. — Отец расстегнул пальто. — Отлично, — сказал он. — Чтобы танцевать, нужен баланс. Я рассказывал тебе о Халворсене из Халдена? — Да, — ответил я. — По прозвищу Der Rote Teufel. — Точно так. Он потерял баланс, сверзился с трапеции и расшибся в лепёшку. — Ты пугаешь Барнума, — сказала мама. Но отец только засмеялся: — Я тебя напугал, Барнум? — Нет, — ответил я. Отец наклонился в проём между сиденьями, едва не толкнув таксиста. — Танец, Барнум, это почти что номер на трапеции. Ты кидаешься из объятий в объятия. И тут самое главное — не пролететь мимо и не сломать шеи. — Мама вздохнула, отец откинулся назад и обнял её. — Сегодня ты станешь учеником второй по важности школы, — сказал он. — А какая же первая? — поинтересовался я. — Школа жизни. И на третьем месте обычная школа. Пахота, танцы и математика, такова иерархия значимости для человека.
В душе я мылся, пока не слил всю горячую воду, потом убрал мамины трусы на место в шкаф, измазал половину себя дезодорантом, а когда уже стоял перед зеркалом в прихожей в старых Фредовых брюках, блейзере и туфлях Оскара Матиесена (удивительно, кстати, что у чемпиона мира по конькам была такая маленькая нога), пришла мама и стала причёсывать меня размеренными, почти замедленными движениями. Мы смотрели друг на дружку в зеркале. Я слышал раскатистый храп отца, спавшего в гостиной на диване. Болетта отправилась на Северный полюс выпить за меня тёмного пива, а Фред скитался, считал фонари. Мама улыбнулась неуверенно. — Барнум, ты отлично выглядишь. — Правда? — Лучше не бывает. — Да, лучше не бывает, — повторил я и ужаснулся однозначности фразы: лучше не бывает и не будет, я достиг верха своего совершенства, но верх этот куда как невысок. Мама положила расчёску мне в карман и нагнулась к самому моему уху: — Что ты наговорил у Плеснера о Фреде, а? — Ничего. — Не темни. Почему она спросила, как он? — Я задумался. Вспомнил Фредово указание делать всё наперекор, как поперечная душа. И соврал маме, хотя, может, то враньё и правда. — Да просто что он родился в такси этом паскудном. С такого и взятки гладки, чёрт возьми. — Мама отпрянула от меня. Жалко, Фред меня не видит. Ещё потренируюсь и буду наглец хоть куда. — Повтори, что ты сказал? — просипела мама. — Что ему дал имя какой-то отмороженный шофёр. Поэтому он такой псих и вырос. Думаешь, я не знаю, да? — В ответ мама ударила меня, смазала пальцами по щеке и тут же бережно повела их вдоль воротничка, как будто два движения были моментами одного, побои и ласка, нежность как продолжение наказания, пощёчины. Часы у неё за спиной остановились, заметил я, потому что никто давно не клал в ящик монеток, и стрелки висели на половине шестого, как два тонких, мёртвых крыла. Отец приподнялся на своём диване в гостиной, казалось, усесться ему не удастся, как ни повернись, везде мешался живот, между пуговицами рубашки выпирал жир. Он выпростал руку и замахал, будто мне предстояло самое малое сесть в Бергене на корабль, чистить на камбузе картошку всю дорогу до Америки да и сгинуть там за океаном. Если б на самом деле всё было так просто! — Удачи тебе, Барнум, — напутствовал отец. — И поклон от меня барышням! — «Заткнись уже, мудозвон раскормленный», — беззвучно крикнул я. Мама поцеловала меня в ту щёку, по которой ударила, и выпроводила. Бредя вниз по Киркевейен, я думал о том, в какую секунду медленная ходьба вперёд превращается в топтание на месте. Раз свет звёзд, потухших примерно восемь миллионов лет назад, всё ещё не дошёл до нас, то на дорогу до Торгового дома я, безусловно, сумею потратить несколько недель. Мне почудился в тени на лестнице церкви Фред, с огоньком в зубах и мрачным мерцанием в глазах. Я притормозил и поднял руку, не знаю, заметил ли он меня или просто сидел улыбался, ведь нельзя исключить, что молва о моих сегодняшних «подвигах» со знаком минус уже дошла до него. Я даже Господа успел подразнить. От этих мыслей я пришёл в боевой задор и полетел дальше бегом, чтоб меня успели ещё изгнать из школы танцев, но у перекрёстка на площади Риддерволда меня вдруг втянули в кусты за памятником Вельхавена, вжали в листву, и надо мной склонились Хомяк, Аслак и Пребен. — Мы только глянем, что у тебя под брюками, кнопка. — Я замолотил руками, да где там. Только сильнее насмешил их. — Жаль, братец твой далеко, да? Может, свистнем его? Или его уже упекли в дурку? — Они стянули с меня Фредовы брюки. Их ждало разочарование. Никаких трусов с кружевной отстрочкой — обычное белое трико с ширинкой. — Бегал домой трусы менять, а, пиздюк? — рыкнул Хомяк — Ты о чём? — как будто не понял я. Они попинали меня, но без настроения, так, несколько тупых тычков в живот. Это был лучший выход из ситуации: теперь я мог говорить, что про трусы всем привиделось, видно, Пиявка их заморочила до дури. Даже если эти трое разойдутся и отделают меня под орех, тоже хорошо — придётся мне забыть о танцах на ближайшее будущее и отправляться в травмопункт. — Общий привет, пиздонюхи, — сказал я и застегнул брюки. Пребен, Аслак и Хомяк переглянулись, покачали головами, закидали меня листвой и исчезли в направлении Урра-парка. Я ещё повалялся, пофилософствовал. Всё-таки загадочно устроен мир. Одно тянет за собой другое, но ничто ни с чем не состыкуется. Сформулируй, в чём состоит разница между произвольными и непроизвольными мышцами. Непроизвольные: крепятся к костям. Произвольные: подчиняются сознанию. И тогда, наверно, сердце — это непроизвольная мышца, а вот руки- ноги — произвольные, хотя и они то и дело делают совершенно незапланированные вещи. Я выбрался из прелого могильника, вытряхнул листья и червяков из карманов и пошёл на танцы к Свае. Лифт распирал настолько тяжёлый аромат духов и геля для волос, что кабина едва карабкалась вверх. Я стоял спиной к зеркалу и не дышал. В раздевалке одно к одному висели полупальто с капюшонами. Кто-то явился в галошах. Из соседней комнаты доносился чёрствый голос, но слов было не разобрать. Я переоделся и незаметно скользнул в ту комнату. Но никому не удаётся остаться незамеченным в первый день занятий в школе танцев. Свае стояла у столика с проигрывателем и замолкла, едва завидела меня, то есть сразу. Она оказалась похожа не на скрипку, а на флагшток, обмотанный чёрной простынёй. Вдоль одной стены на жёстких стульях, как приговорённые к расстрелу, сидели мальчики, вдоль другой — девочки с потерянными, накрашенными лицами, похожими на отражавшиеся в зеркалах у них за спинами полотна маслом, друг на друга ряды не глядели, поскольку все смотрели на меня. — Вот и последний, — громко сказала Свае. — Наконец-то. Как тебя зовут? — Я не заметил ни одного знакомого лица. Поклонился и представился. — Нильсен, — сказал я громко. От стула к стулу покатилась волна смеха, но резко стихла, едва Свае подняла руку. — Нильсен, садись. И больше никогда не опаздывай. — Она начала мне нравиться. Она не спросила, как меня зовут по имени. А запросто обратилась «Нильсен». — Так точно, Свае, — ответил я и сел на единственный свободный стул у самого выхода. Свае вышла на середину зала и набрала полную грудь воздуха. Было ясно, что она приготовилась произнести речь, против этого я ничего не имел. — В цивилизованном обществе, — заговорила она, — танец выражает весёлое, праздничное настроение, это форма общения, позволяющая людям, особенно молодым, заводить новые знакомства. Танец бодрит душу, укрепляет тело, у танцора развивается чувство равновесия, а также умение красиво ходить и держать спину. — Свае медленно шла вдоль ряда девочек, а мальчишки сидели, опустив головы и не решаясь поднять глаза, ибо каждому было ясно: один смешок, и тебя вытурят из школы Свае окончательно и бесповоротно. Я как раз подумывал захохотать в голос и покончить с этим делом одним махом, но, опередив меня, Свае резко повернулась к нам: она вытянула указательный палец и взметнула его над головой, как крюк, словно услышав не сорвавшийся с губ смех и готовая нанизать на этот крюк наши бренные тела. Речь её гремела теперь оглушительно громко. — Но притягательность танца таит в себе опасности! Я говорю о безрассудности. Усвойте себе следующее: бал должен начинаться и заканчиваться медленными танцами. Между приёмом пищи и танцами должно пройти не менее часа. После напряжённого танца самым разумным будет походить спокойно, пока не уймётся сердце и не вернётся нормальный цвет лица. Если вы разгорячены танцем, не подходите к окну и не стойте на сквозняке, а лучше накиньте что-то сверху, особенно если платье с вырезом. — Теперь она обернулась к девочкам и осмотрела платья. Некоторые попытались спрятать голые плечи, вдруг показавшиеся тонкими и прозрачными, как острые маленькие крылышки. Я раньше не думал, что танцы сопряжены с опасностями. Болетта ничего не говорила об этом. Свае продолжала наступление. — Идеальны лёгкие платья, не стягивающие горло, но не страшно, я повторяю, не страшно, если платье имеет и такое декольте, которое, к сожалению, стало теперь нормой. — Свае выждала несколько минут, чтобы смысл её слов дошёл до слушателей. Он дошёл, девчонки задрожали, и Свае вышла на середину зала. — Должна вам сказать, и это я подчёркиваю особо, что чем дольше за полночь вы танцуете, тем больше портите удовольствие. Запомните: есть граница, роковая черта, после которой танец превращается в свою полнейшую противоположность и ничего, кроме вреда, не приносит. — Мы были уже на грани нервного срыва. Свае ударила в ладоши. Звук был такой, будто захлопнули каменные скрижали. — Но это всё вы знали и раньше. А теперь мальчики встанут, спокойно, с достоинством найдут себе пару, и мы приступим к простейшим движениям и захватам.
