тишина и солнце. Я стоял у дверного косяка и замерял свой рост. Ни сантиметра вверх. Хоть бы звук тогда. Мне надо было услышать звук. Я нажал кнопку на граммофоне. Головка поднялась. Легла в бороздку. Я сдул пыль с иглы. Никогда ещё в голове моей не было так тихо. И в ту же секунду или мгновением позже, на излёте секунды, Клифф Ричард снова, в последний уже раз, запел в стенах нашего дома Livin' Lovin' Doll. Затем Фред встал, сорвал головку, запустил пластинкой в стену и выпучил на меня глаза. Стало вдвое тише. — Прикажешь мне убить твоего отца? — спросил он. Фред заговорил. Это первое, что он сказал. Я так обрадовался! Засмеялся и переспросил: — Что ты сказал? — Фред подошёл ближе: — Прикажешь мне убить твоего отца, Барнум? — Я подавился смехом. А Фред подхватил граммофон, снёс его во двор и выкинул в мусорный ящик. Я думаю, его прибрал к рукам домоуправ Банг, у него была привычка копаться в мусоре прежде, чем его увезут, но починить граммофон он, видно, не сумел. Я побежал в гостиную. Мама сидела у открытой балконной двери и дремала. — Фред заговорил, — зашептал я. Она медленно проснулась, подняла голову и согнала с глаз сон. — Ты что-то сказал, Барнум? — Фред заговорил! — Мама вскочила на ноги: — Заговорил? — Да, мам! Фред заговорил. — А что он сказал? — спросила мама. Я замолчал. Мама взяла меня за локоть и потрясла: — Барнум! Что Фред сказал? — Я глядел в пол. — Он сказал, что не любит Клиффа Ричарда, — ответил я.
(некролог) Однажды утром раздался мамин крик. Мы завтракали на кухне. Фред давным-давно начал разговаривать, но ничего не говорил. Теперь помалкивал отец. Он оплакивал потерю граммофона. И тем более «бьюика». Да и нас всех не тянуло на болтовню. Мы скорбели о прабабушке Пра. Иногда я даже думал, что хорошо бы мы все вправду онемели, заразились афазией, раз набралось столько вещей, о которых всё равно не стоит говорить. И тут раздался мамин крик. Она пошла за газетой. И бегом ворвалась к нам, в сползшей на одно плечо ночной рубашке, с колтуном на голове и зажатой в руке, как флаг, газетой «Афтенпостен». — О нас написали в газете! — кричала она. Никогда, ни до, ни после, не доводилось мне видеть её в таком возбуждении. Она смела еду в сторону и разложила газету на столе. Теперь мы увидели это своими глазами. Статью о Пра. Некролог, опоздавший на два года. Мама села между нами, уже плача. Болетта, которая обретала способность видеть чётко не ранее вечернего выпуска, склонилась над столом, бледная и потрясённая. — Читай, — про-шептала она. И мама взяла газету в руки и стала читать вслух, нa языке своей бабушки, и так я и запомнил эти нескладныe, размякшие датские слова в мамином исполнении.
НЕЗРИМАЯ ЗВЕЗДА
Великолепная Эллен Эбсен отыграла свою земную роль и покинула шаткие кулисы современности. Сердца нас, знавших её, полны глубокой печали, она вряд ли оставит нас прежде, чем мы последуем за Эллен во мрак. Она родилась в 1880 году в Кёге. Её отец был уважаемым седельных дел мастером и обивщиком, но Эллен пошла в мать, от неё она ещё в нежном возрасте, вслушиваясь в мамины истории в сумерках гостиной, которую наполнял будоражащий фантазию дух томящихся в печке-голландке яблок, переняла любовь к искусству рассказывания.
Но лишь когда Эллен познакомилась со своим Вильхельмом, молодым бравым моряком, судьба её сделала первый крутой поворот, положивший начало столь многому. Они встретились в Копенгагене, куда семейство Эбсенов приехало погулять, на катке у Морского павильона, и упустить такую красавицу моряк не смог. Нет смысла скрывать, даже в этих, посмертных, строках, что родители Эллен не были в восторге от этого альянса и сделали всё, чтобы расстроить его. Я пишу это не с целью бросить тень на их память, напротив, лишь для того, чтобы показать, в каких горнилах закалялась любовь молодых. Но, как сказал поэт: «Великая любовь приводит к роковым несчастьям». Они так и не стали мужем и женой. В июне 1900 года Вильхельм нанялся на парусник «Антарктика», который вышел из Копенгагена в Гренландию, дабы привезти для зоосада овцебыка. Домой Вильхельм не вернулся Он сгинул во льдах. Он не возвратился на корабль из рейда на другую сторону фьорда, куда они с помощником заряжающего отправились в поисках овцебыка. Следы Вильхельма обрываются у скалы, а тело так и не найдено. Мир памяти его. Но в Кёге его ждала она. Ждала напрасно. И в тот же год она произвела на свет их с Вильхельмом дочку, которую окрестили Болеттой. Умолчу о неслыханности, по тем временам, такого поступка, скажу лишь коротко, что она порвала с семьёй и перебралась в Копенгаген, где вскоре заняла место в кассе первого датского кинотеатра, на Виммельскафтет. Это была заря кинематографа, самое начало эры живых картин, когда фильмы назывались «Сюзанна в ванне» и «Проделки эмигрантов, или Пропавший кошель с деньгами», и многие зрители, и зрелые господа, и необузданные юнцы, охотнее глазели на Эллен Эбсен, чем на загадочных экранных барышень. Одним из тех, кто не смог оторвать от неё глаз, был легендарный Уле Ульсен, комик и кинорежиссёр. Он обнаружил Эллен Эбсен в кассе кинотеатра на Виммельскафтет и понял, что это лицо создано для немого кино, ибо, когда её возлюбленный, отец её дочери, пропал, красота Эллен стала глубже, на её лице была написана сама трагедия, а в глазах — закон любви. Она убеждала без слов. И Уле Ульсен тут же пригласил её в свою, как он выражался, «артистическую конюшню». Летом они с малышкой Болеттой уже в садовом товариществе на Висбю, где павильоном служила ветхая избушка, позднее превратившаяся в студию «Нурдиск-фильм». Нacmynuлo божественное время! Мы бесстрашно хватались и за комедии, и за ужасы, нимало не прозревая будущего, которое тем временем творили, и Висбю тогда был могущественнее Голливуда. Здесь был и прославленный комик Сторм-П, и настоящие китайцы, дикие львы, дёревья с пририсованными пальмовыми листьями, убийства и романтика. А в центре этой художественной вакханалии стояла Эллен Эбсен как столп печальной красоты. Она могла бы стать Астой Нильсен и Гретой Гарбо могла бы. Тем более позорно и нелепо, что будущие поколения не увидят её. Снятое тогда в Висбю пропало, а из поздних фильмов её вырезали. Мгновение Эллен Эбсен в электрическом театре стёрлось начисто. Она — первопроходец, которого затмили тени тех, кто шёл за ней.
Она недолго пробыла с нами на Висбю. Два события и глубокая тоска увели её в 1905 году на север, в Норвегию: датский принц Карл должен был короноваться на норвежский престол, а сама Эллен получила предложение сыграть в первом норвежском художественном фильме «Тяготы рыбацкой жизни». К тому же в Норвегии она чувствовала себя ближе к своему суженому, которого не переставала ждать, такое уж у неё было сердце: верное до конца наперекор пресной рассудочности. Но когда судьба делает крутой поворот, нельзя знать наверное, что ждёт тебя за ним. Роль Эллен Эбсен в «Тяготах рыбацкой жизни» вычеркнули из фильма по финансовым или превратно истолкованным художественным соображениям. В фильме осталось всего три персонажа: родители и их сын, по ходу действия тонущий во Фрогнеркиле, призванном изображать бушующее безжалостное море. Давайте так прямо и скажем, что эта не сыгранная Эллен Эбсен роль стала не столько разочарованием для неё лично, сколько трагедией для норвежской кинематографии, которая с трудом пережила свой столь «блистательный» дебют. Сыграй Эллен Эбсен главную роль — возлюбленной погибшего сына, — фильм зазвучал бы совершенно иначе и мог бы потрясти зрителя. А разве не это наипервейшая задача кино — всколыхнуть публику, заставить её смеяться и плакать, впадать в отчаяние и с облегчением переводить дух? После этого скандального недоразумения Эллен Эбсен отказалась от карьеры в кино и поступила служить на Центральный телеграф, куда позже пришла работать и её дочь Болетта. Эллен Эбсен осталась в Осло и прожила там до самой своей смерти, настигшей её в тот день, когда ушёл из жизни и её принц, король Хокон. Её судьба была подчинена той логике, что превыше искусства и опровергает веру в случайности.
Я пишу это сейчас, спустя два года после её смерти, о чём я только узнал, в уверенности, что никогда не поздно вспомнить настоящего человека и воздать ему должное. Эллен Эбсен мы проморгали. И я хочу, чтобы эти простые слова, написанные с печалью и благодарностью, увековечили её и подняли на тот небосклон, где ей пристало сиять.
С уважением,
Флеминг Брант, Белладжо, Италия
Когда мама дочитала некролог и отложила газету, плакали все. Газетные слова пухли в нас, слова, которые приходят, когда всё уже позади, как письмо из Гренландии: когда оно дошло, отправитель давно сгинул во льдах. Наконец мама вздохнула: — Жаль, Пра этого не прочла. — Отец вскочил рывком: — Кто такой, чёрт побери, этот Флеминг Брант? — Мама посмотрела на Болетту, но та, бледнее прежнего, лишь покачала головой и отвела взгляд гуда, где мы не могли встретиться с ней глазами. — Понятия не имею, —