немилость, Иллариона Николаевича Протопопова, коменданта лагеря военнопленных. Он происходил из действительно хорошего общества, но он ничего больше не хотел знать о мире. Идеалом его было «умереть как седой солдат на ответственном посту в дикой местности и быть погребенным незаметно и без шума», и тогда «только простой крест» должен был украсить его могилу.

Солнце горело много дней. На небе ни облачка, жара невыносима. Днем Никитино как вымирает, так как все убегает от тропически горячего солнечного жара. Вода теплая, нигде не найти прохалды. Ночью невозможно спать, так как подушки горячие, любое движение снова вызывает потоотделение по всему телу. Ночью температура опускается едва ли на десять градусов. Люди и животные стали апатичными, каждое движение требует усилия воли.

Все готовятся к отражению возможного лесного пожара, так как это самая большая опасность в сибирской тайге.

Если горячий ветер дует над землей, он поднимает чудовищные массы уличной пыли, глаза почти ничего не видят, все предметы покрыты толстым слоем пыли. К жаре добавляются еще постоянные мучения из-за комаров и мух. Если вы ищете прохлады в близком лесу, на вас мгновенно нападают мириады крохотных животных, которые заползают в глаза, нос, уши, повсюду. Даже купание в реке больше не приносит облегчения. Несколько человек умерли от теплового удара.

Стрелка барометра опускается чудовищно быстро.

К вечеру на горизонте черная гряда облаков стоит, гром гремит, молнии сверкают. Несколько часов спустя нам кажется, что наступил конец света. Абсолютно темно, в беспрерывной последовательности, со всех сторон сверкают молнии, беспрерывный гром нас почти оглушает. Облака уличной пыли летают по воздуху, она барабанит по стеклам, как будто град. Иногда поднятые ветром камни настолько велики, что разбивают стекла. Тогда все от сквозняка в комнате летает кувырком, как будто при землетрясении.

Черное небо раскрывается. Вода разливается потоками. Улицы превращаются в реки, и эти потоки несут все с собой, доски, скамьи, которые стояли перед домами, отчаянно хлопающих крыльями кур, гусей, уток, барахтающихся свиней, потом обломки старой повозки, и все, что подхватывают дикие потоки, проносится мимо окон. Всю ночь разливаются водные массы, потом начинается затяжной дождь. По улицам можно ходить только по длинным, широким доскам, которые кладут от дома к дому.

Стало прохладнее, нам полегчало, спим почти сутки, просыпаемся, чтобы что-то съесть, потом снова спим.

Однажды вечером Иван Иванович неожиданно появляется у меня после похожего кратковременного дождя. Он снова, похоже, слишком глубоко заглядывал в стакан. Он непременно должен был торжественно «обмыть» новые сапоги из лакированной кожи, которые я ему подарил. Он довольно разминает свои члены, потом смотрит вниз на свои сапоги с особенно глубоким уважением и почтением.

- Сегодня я немного выпил, я думаю, даже совсем мало, тебе не придется вести меня домой. Я дойду один, точно, я в этом уверен. Он благодарит меня уже в тысячный раз так долго и подробно, но, тем не менее, не забывает заглянуть в обшлаг. На этот раз, однако, хорошо известное ему местечко пусто.

- Тебе нужны деньги, Иван? – спрашиваю я.

- Нет, брат, не нужны; однако, это уже превратилось у меня в привычку. Прощай, я действительно не хотел от тебя денег, я просто глянул туда... Привычка, не больше. Но это очень приятная привычка, ты знаешь. С нетерпением ждешь, спрятано там что-то или нет. Нет, нет, в деньгах я не нуждаюсь, но... я уже говорил это тебе.

Несколько неуверенно стоя на ногах, он уходит.

Не прошло и десяти минут, когда он уже возвращается, ругаясь, с яростным, красным лицом. Его форма грязна, шапка съехала назад почти на затылок, новые, прекрасные сапоги из лакированной кожи в грязи выше голенищ, грязные также его лицо и руки. Похоже, что он был недостаточно трезв, чтобы сохранить равновесие на шатких досках.

- Жалкие, свинские условия! За ним стоит часовой, застывшей, растерянный и боязливый, так как его высокое начальство так ругает грязь, само собой разумеющееся явление в России. – Невозможно низкий уровень культуры! Ужасное варварство! Взгляни только, как я выгляжу! Как грязная свинья! И твои ботинки!... ах, что я там говорю, я имел в виду, конечно, мои сапоги, новые! Убить, я хотел бы уничтожить все вокруг! Моя ярость не знает границы, все должно убраться у меня с дороги!

- Мне все же следовало бы проводить тебя, Иван, – миролюбиво пытаюсь я успокоить бушующую гору плоти.

- Вздор, ты со своим сопровождением! Ты говоришь чепуху сегодня, полную чушь! Сегодня я совсем ничего не пил! Выйди прочь, солдат! Чего ты пялишься на меня, как идиот, ты что, никогда еще меня не видел? Смирно, кругом, марш, но быстро!

- Иван, дружище, послушай, хватит ругаться. Велика важность, твои лакированные сапоги, я подарю тебе новые, еще лучшие, все же, успокойся. Давай, ты еще можешь выпить маленький стаканчик; ты еще так уверенно стоишь на ногах, давай, будь благоразумен.

В ответ капитан хочет сделать шаг мне навстречу, но спотыкается на пороге двери и летит мне прямо в руки.

- Черт побрал бы все это пьянство! Все же, я пьян. Однако я ничего не замечаю! А ты что-то замечаешь? Наверняка заметил, ты же умнее меня, и должен был бы привести меня домой. Нет, эти свинские условия, и тут должны еще жить люди, скандал, позор для всей страны – что-то такое! У нас ничего не в порядке, ничего, совсем ничего! Только такой беспорядок, такое вот свинство в порядке у нас!

Наконец он сидит; но внезапно, едва я отвернулся от него, он снова встает с кресла, тянет вверх руки и смеется так, что дом дрожит. Удивленно я смотрю на него.

- Братец, дорогой мой!... Завтра я прикажу убрать с улиц всю грязь! Его поднятые руки делают энергичные движения по воздуху, как знак, что его большое терпение теперь лопнуло, и что проект является решенным без права отказа. – Что ты на это скажешь? Можешь ли ты понять силу такого решения? Убрать грязь с русских дорог? Это что-то такое гигантское, тут ты можешь сказать, что хочешь! Разве это не гениальная идея? Конечно, да! Это равносильно строительству пирамид фараонов, мой дорогой!

- На самом деле, Иван, это гигантская, непостижимая затея. В течение многих веков никому еще не удавалось довести это дело до конца!

Пару минут спустя он ложится на свой диван.

- Давай, Иван, я сниму с тебя лакированные сапоги.

„Ах..., ах... мой дорогой... так мне уже лучше. Я хочу еще снять и форму, все же, она всегда так дьявольски тесна... Проклятый портной!... В груди она настолько тесна, что едва ли можно дышать, а тут еще обильная еда, выпивка, ах... так... теперь на душе у меня чудесно, великолепно... спасибо тебе, ах...!

Великан двигается с довольным постаныванием и усмешками. – К нам, русским, самые лучшие мысли всегда приходят, когда мы пьяные. Вы, немцы, этого не знаете, что вы понимаете в попойке... С трудом он произносит каждое слово. В конце концов, это только лишь шепот, который переходит в неимоверно сильный храп. Я накрываю его.

Ночь проходит, уже полдень. Он просыпается. Я подаю ему сигарету, которую он зажигает в первую очередь; я постепенно узнал все его привычки. Он бормочет несколько непонятных слов самым низким басом, идет в мою спальню, потому что знает, что я не люблю немытых людей. Я долго слышу, как он плещется водой. За это время его форма почищена, сапоги чисто начищены, я приношу их ему и вижу, как он обильно напомаживает волосы и потом причесывает с особенной тщательностью. (У него в коробке у меня лежали расческа и щетка, предназначенные только для него; нельзя было знать).

- Часовой! Часовой! – рычит он теперь через открытое окно. Его голос можно слышать по всей улице. Немедленно прибегает часовой и стоит навытяжку. – Ступай ко мне домой и скажи моей жене, что я скоро приду на обед, она может уже начинать готовить. Я сегодня не пью водку. А вот рубль для тебя, выпей за мое здоровье!

- Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Солдат довольно усмехается и исчезает.

- Но, Иван, ты же хотел приказать убрать улицы!

- Да, да, но... гм, я этого тоже хочу... Все же, нужно сначала посмотреть, стоит ли это делать на