кое-какая жизнь, — и на самом деле вид прибывающих аристократов мог возбудить любопытство.

На их лицах можно было читать, если не мысли, так как их никто легко не выдает, то во всяком случае характер, который невольно обнаруживается.

Пражмовский вышел, торжественно надломленный и с такой гордой и умной покорностью и спокойной улыбкой на лице, что в некоторых он вызывал даже сочувствие.

Те, которые его видели несколько минут тому назад, когда он в кругу близких людей возмущался, сжимал кулаки и метал гром и молнии, здесь едва могли узнать его. У некоторых из них улыбка появлялась на лице, и они думали про себя: 'Ну, и лиса! Хитрая лиса!'

Лица других, соответственно их характерам, имели другое выражение.

Гетман Собесский стоял, так, как будто он ни при чем, как будто он совсем не пострадал и холодно смотрел на все, хотя падение Кондэ тяжелым бременем лежало у него на душе. Но на этом воинственном усатом лице, непривычном играть комедии, все-таки заметно было то усилие, какое он делал над собою и сколько оно ему стоило.

Канцлер разыгрывал неприступно гордого человека. Этот род недавно лишь достиг власти и готов был ради сохранения положения пожертвовать всем. И это было заметно по ним… Они выжидали, на какую сторону перетянет чашу, так как за исключением Радзивилла, с которым примирение было невозможно, они могли принять любого кандидата, какого бы им случай ни послал. Их сердце и наклонности тяготели к Франции, но даже любовь к ней должна была уступить место фамильным интересам. Они чувствовали себя уже повелителями Литвы, в их руках была 'печать и бумага', самые высокие должности были у них в руках.

Морштын не выступал вперед и его не было видно. Остальные побежденные кондеевцы облачились в цвета Лотарингского дома.

Неуверенность, ожидание, любопытство вызывали в умах всех чрезвычайное беспокойство. Казалось, каждый новый возглас приносит нечто новое, вызывая потрясение в павильоне.

Князь Михаил с утра был на валах и стал около сандомирского знамени, усталый, скучный, моля Бога лишь о скорейшем конце. Он исполнил свой долг апатично, безучастно, под одним лишь страхом раньше времени исчерпать свое терпение.

Почти весь день прошел безрезультатно; не было епископов, примас опоздал… Приехав и заняв свое место, он мстил теперь молчанием…

Шляхта щетинилась. У корифеев последней борьбы стали вырываться восклицания:

— Если его мосц ксендз архиепископ не открывает заседания, то просим краковского ксендза епископа председательствовать!.. Пора так или иначе приступить к совещаниям!..

Глухой рокот вторил им, а Пражмовский, точно очнувшись, стал протестовать тихим голосом, говоря, что он готов служить отечеству до последнего издыхания.

Тем временем никто из сенаторов, которые стояли молча, не посмел проронить ни одного слова. Они переглядывались друг с другом, подталкивали друг друга локтями и было очень заметно, что они опасаются новой бури.

У павильона лишь переговаривались, совещаясь более для виду, чем на самом деле, так как собственно ожидали указаний от воеводств…

Сегодня умеренность как-то брала верх, но время от времени раздавались отдельные возгласы. Несколько воеводств стали на сторону Лотарингского.

Радзивилловская Литва высказалась за Нейбургского, но никто ее не поддержал.

Время от времени подымался какой-нибудь шляхтич, начинал говорить, распространялся, плевался и… не приходил ни к какому выводу.

В сандомирском воеводстве впервые раздалось: 'Пяста! Пяста!'.

Кое-где в отдельных кучках кричали смеясь: 'Поляновского!'.

Какой-то шутник припомнил Бандуру, но против него шумно запротестовали.

Вдруг Кшицкий, подкоморий из Калиша, громко и внятно крикнул:

— Князь Михаил Вишневецкий! Сын Иеремии!

Столь немногие ожидали услышать это имя, что сначала его даже не поняли, но, лишь только расслышали его отчетливо, произошла удивительная, непонятная вещь. Как будто все к этому было подготовлено, стали раздаваться крики:

— Князь Михаил Вишневецкий!

Возражений не было. Никто не стал сопротивляться.

Этот кандидат появился так неожиданно, как точно его ниспослал Святой Дух. Подхватили его с увлечением. Это был именно такой король, какого нужно было шляхте. Сын обиженного магнатами Иеремии, потомок героя, Ягеллонский отпрыск, бедный, никому неизвестный, забытый.

Вознеся его, шляхта могла дать осязательное доказательство своего могущества.

— Виват [58], Пяст! Виват, Вишневецкий! Виват король Михаил! — загремело все кругом с чрезвычайной страстностью.

Напрасно вздумал бы кто-нибудь сопротивляться. Воодушевление росло с такой неслыханной скоростью и силой, что невозможно было оказывать сопротивление этому потоку. Как огонь в летнюю засуху, разнеслось по всему полю:

— Виват, Михаил!

Шляхта бросала вверх шапки, подымала вверх сабли, горланила как опьяненная, как обезумевшая… Общий голос обратился в крик и победный рев.

Первый отголосок, донесшийся с поля в павильон, не был понят. Тут до такой степени никто не ожидал услышать имя бедного князя, не имеющего ни влияния, ни связей, ни приверженцев, что сначала не верили своим ушам. Разинув рот, открыв широко свои глаза, примас остановился, как в столбняке. Он озирался кругом, как бы переспрашивая взглядом…

Вдруг из этого шума ясно выделилось:

— Пяст! Князь Михаил Вишневецкий!

Пражмовский, который, чтобы расслышать лучше, поднялся было из кресла, упал в него обессиленный, с безумно раскрытыми глазами.

Гнев, отчаяние, страх, поочередно отразились на его лице. В эту решительную минуту он, не приготовившись, не мог овладеть собой и выдал себя, но постепенно обстановка заставила его хоть наружно разыграть покорность Провидению. Он кинул взгляд кругом.

Его негодование разделяли с ним, как поднявшийся первым, точно намереваясь покинуть свое место, маршал сейма, Собесский, уже собиравшийся выходить, так и значительное число сенаторов. Вся эта оппозиция, которая еще на что-то надеялась, собралась у кресла Пражмовского.

Нужно было его увезти; тогда никто другой не решился бы, может быть, провозгласить смешного, по выражению Морштына, короля.

— Едемте, едемте, скорее!

Почти без колебаний подхватили старца под руки. Он не сопротивлялся.

У павильона произошло большое замешательство, какая-то растерянность, неуверенность.

— Подождемте! — кричали некоторые.

— Едем! — настаивал рассерженный Собесский. — Над нами просто смеются!

Взяла верх группа, окружившая Пражмовского; она повторяла: 'Едемте!' Примаса без сопротивления взяли и повели к карете. В один миг большая часть возков и лошадей была уже готова. Сенаторы отправлялись в город. Никто их не задерживал. Шляхта смеялась над этой паникой и все громче кричала.

— Виват, Пяст! Виват, король Михаил! — заглушало все.

В этом внезапном бегстве с выборного поля проявлялась растерянность аристократии, которая не предвидела такого результата и осталась в одиночестве.

На поле согласие голосов было поразительное.

Экипажи, увозившие в столицу удиравших из павильона, двигались среди толпы, повторявшей как один человек:

— Виват, король Михаил!

Крик этот сопровождали такое веселье, радость и искренний восторг, что лица сенаторов бледнели от