растерянности и гнева.

Не один из них, может быть, вернулся бы, но было уже поздно. Оборачиваясь, они запоминали, кто остался в павильоне.

Многих не хватало среди уезжающих. Удалялись только корифеи. Замечено было, что Пацы остались, что Любомирских не было среди едущих.

Станислав Любомирский, староста спижский, шурин Михаила Вишневецкого, взял после некоторого раздумья покинутый в павильоне маршальский жезл вместо сеймового маршала Потоцкого, который уехал за примасом, и остановил дезертирство оставшихся.

Рядом с ним епископ Холмский Ольшевский также собирал разбегающихся. Пацы стояли в сторонке, раздумывая еще по-видимому, ехать ли им за примасом или остаться с Ольшевским. У многих замечалась та же неуверенность и подсчитывание сил победителей; между тем единодушные крики воеводств не только не прекращались, но все росли и усиливались, так что невозможно было сомневаться, что это единодушие не сможет уже разрушить никакая сила.

Не было примаса, чтобы провозгласить короля, но замена его каким-либо другим епископом была ни невозможной, ни беспримерной.

Решительный шаг Любомирского имел своим последствием то, что большая часть сенаторов осталась в павильоне.

Что же происходило в это время в поле с самим князем Михаилом?

Он сам еще не мог вполне дать себе отчета в этом.

Он явился на Волю, как обыкновенно, в сопровождении небольшого и скромного эскорта из нескольких человек.

Келшп, сопутствовавший ему, расстался с ним, отправившись к своей Литве, а князь Михаил занял обычное свое место под сандомирским знаменем.

Некоторые тут его знали, а со многими он познакомился лишь во время выборов. Этот бедный князь привлекал глаза любопытных своим печальным выражением лица и своей уединенностью. Время от времени подходил, к нему старый слуга, иногда приходил Пиотровский, однако чаще всего он был один и погружался в размышления, скучая на этом обязательном посту.

В этот день он был, может быть, еще более утомлен чем обычно.

Когда в некотором отдалении калишское воеводство стало кричать: 'Виват князь Михаил Вишневецкий! Виват Пяст!', для князя это было так неожиданно, что он сначала не понял и не расслышал возгласа.

Но в это время все сандомирское воеводство, обращаясь к нему, крикнуло как один человек: 'Виват, князь Михаил!'

Он счел это за шутку и кровь ударила ему в голову. Он грозно нахмурил лицо и обратился к стоящим поблизости:

— Мосци панове! Так шутить не подобает!

Не будучи гневливым по характеру, он не нашелся, что предпринять еще, чтобы разрядить свое волнение, но возгласы не прекратились и его старый слуга первый прибежал и, хватая его за колени, сказал:

— Вас провозглашают королем! Вон, все воеводства единогласны!

— Ах, отстань, этого не может быть! — возразил сердито князь Михаил.

В это время стали подбегать и другие, вскидывая шапки, крича, радуясь, безумствуя.

Князь Михаил стоял бледный как полотно. Нельзя было дальше сомневаться в явном чуде. Точно гром и молния разразились у него под черепом. Слезы ручьем хлынули из глаз:

— Fravseat a me calix iste [59]! — проговорил он.

Он стоял как изваяние, а слезы струей потекли из глаз. Воспоминание об отце, матери, какой-то смутный страх не давали ему собраться с мыслями.

Казалось, будто какая-то сила внезапно подхватила его и перенесла в иной новый мир. В глазах у него потемнело, он ничего не видел. Его лошадь схватили под уздцы, окружили его и повели по лагерю и он не понимал, что с ним происходит.

Удар грома не мог бы потрясти сильнее.

Пожалуй, никогда выборы не происходили при таком согласии голосов. Даже те, которые успели уже примкнуть к Лотарингскому и собирались провозглашать его, подхваченные общим течением, не задумываясь над тем, что они делают, кричали: 'Пяст!' Восторг шляхты переходил все границы. Это был их король! Вчера бедный, стоявший в уголке у той знати, которая на него смотреть не хотела, сегодня он возведен на трон голосом шляхты, ее волей.

Кое-где раздавались увещания:

— Помилосердствуйте! Ведь у него нет даже пяти лошадей на конюшне, на площадь он прибыл сам — третей!.. Как же он осилит все это?!

Увлечение было так сильно, что все тотчас же стали кричать:

— Всякий из нас пусть отдаст ему то, что имеет самого лучшего! Завтра же он ни в чем не будет уступать и ни в чем не будет зависеть от панов! Это наш король… и мы не позволим себе оконфузиться! Виват, Пяст!

Можно себе представить, какое впечатление произвело известие, принесенное с избирательного поля на дам, собравшихся в павильоне канцлерши!

С этой вестью прибежал, запыхавшись, как гонец, Келпш, желавший опередить всех других. Все дамы, увидев его, подымающего шапку вверх, выбежали ему навстречу.

— Пяст! Пяст! — кричал он.

Когда он затем прибавил: — князь Михаил Вишневецкий! — дамы рассмеялись ему в глаза.

— Farceur [60]! — крикнула Собесская.

Келпш ударил себя в грудь, но в это время проехала мимо, не задерживаясь, коляска примаса и подъехал бледный Собесский. Имя князя Михаила переносилось из уст в уста. Женщины остолбенели от негодования и гнева.

Марию-Казимиру нужно было приводить в чувство. Гетман едва мог говорить, он через силу сдерживался:

— Да, он провозглашен нам назло, этот князек, которому государство принуждено будет купить рубашек! Но примас его не провозгласит, а мы его и знать не хотим!

Но это было слабым утешением.

Жена канцлера Паца, более владея собой, первая заметила, что ее муж и семья не появлялись, значит, вероятно, они вынуждены были остаться в павильоне. Она спросила о маршале сейма.

— Он уже в Варшаве, — сказал Собесский, — но я слышал по дороге, что вместо него взял жезл староста спижский, значит не все отступились.

Жена Паца села, задумавшись. Жена гетмана металась, как умоисступленная, заламывала руки, отталкивала мужа, который хотел ее поцеловать. Дважды перетерпеть такую неудачу людям, которым казалось, что все в руках у них, было непереносимым ударом. Все искали виновных, оправдывая себя и обвиняя других. Уже началось подозрение Пацев в измене.

Гетманша велела отвезти себя домой.

Тем временем у примаса, куда собрались почти все бежавшие из павильона, обсуждали, что нужно предпринять, чтобы не допустить бессмысленного позорного избрания. Хотели было воздействовать на избранного и его мать, но для этого было мало времени. Отвергнуть действительность единогласного и всенародного избрания, против которого восстал только сенат, и то не весь, было невозможно.

Первый гетман, приехав позже других, обратил внимание собравшихся на то, что они составляли ничтожное меньшинство и не имели за собой никакой юридической опоры.

На этот раз обширная келья генерала отцов иезуитов, в которой примас, с трудом переводя дыхание, окруженный своими близкими, то впадал в расслабление, то весь возбуждался от гнева, стала походить на лагерь на Воле по смятению и гаму, водворившимся в ней.

Ничего нельзя было поделать, приходилось признать Вишневецкого, но можно было уже теперь предвидеть, сколько затруднений ему еще предстояло!..

К собранным здесь корифеям оппозиции прибежал Гоженский.