— Вот черти дерзкие! — И заорал: — Какие еще чехи? А? Я знаю только пленных! Пойманных злодеев! Врагов русского царя! Которых царь кормит, неизвестно за что!
Он выждал, с минуту и обратился к Райнышу:
— Und was wollen sie noch? [153]
—
Тогда Юлиан Антонович тяжело поднялся и велел Орбану, который уткнулся в какую-то бухгалтерскую книгу:
— Позовите людей!
Едва Орбан вышел, Юлиан Антонович приблизился вплотную к депутации.
— Вон! — взревел он. — Мне с вами, сволочь, говорить не о чем! С вами, банда паршивая, я договоров не заключал! Чехи… Лентяи! Бунтовщики! С вами военное начальство поговорит!
— Наши деньги не у военного начальства…
От такой наглости Юлиан Антонович даже задохнулся. Переведя дух, он оглушительно рявкнул по- немецки:
— Хватит! Вы ушли с работы! Я вас велю под арест посадить! Воры!
Здесь ему пришлось снова хлебнуть воздуху.
— Они воображают, я буду их даром кормить! Приварок давать — мясом, горохом, кашей! Из своего кармана! Раскармливать лодырей! А кто их на зиму оденет — я или господь бог?..
Орбан, вернувшись в эту минуту с каким-то перепуганным человеком, многозначительно оставил дверь открытой. И Райныш своевременно вышел в эту дверь. Гавел — за ним.
Все это произошло так быстро и так для Гавла непонятно, что он, догоняя Райныша, все хватал его за рукав и спрашивал:
— Что он говорил? Чего он там орал?
Только выйдя за ворота, Райныш с яростью ответил:
— А то, что нет у тебя никакого заработка! Вот что он сказал!
— Как же так?
— А так!
И Райныш опять рванулся вперед.
Когда они уже вышли на поле, Гавел постепенно собрался с мыслями и попросил Райныша объясниться определеннее.
— Да как он тебе сказал-то? Где же наши деньги?
Райныш ответил ему одним весьма грубым словом, и Гавел разразился дикой бранью.
Возвращающуюся депутацию увидели издалека. Все пленные бросили работу — которая и так-то немногого стоила, — и от нетерпения потянулись навстречу ходокам. Общая взволнованность находила себе разрядку в односложных шутках:
— Ух, денег будет!
— Гляньте — не донесут никак!
Вновь избранная немецкая депутация, как раз собравшаяся в путь, задержалась из любопытства.
Уже можно было различить лица Гавла и Райныша, и все жадно ждали их первого слова.
Гавел остановился. Раскинул руки. И голос его разлетелся над полем трескучей шрапнелью.
— Бросай работу! — гаркнул он так, что голос сорвался. — На воров не работать!
У пленных, с такой надеждой ожидавших их слова, холодок пробежал по спине. Все затаили дыхание.
Тем временем Райныш обогнал Гавла и, подойдя к ожидавшим, объявил кратко и резко:
— Ничего вы не заработали.
Вокруг Райныша, в которого вцепился Гофбауэр, мигом накипела толпа. Чехи обступили Гавла, О работе никто больше не думал. Над обоими человеческими клубками поднимались одни и те же выкрики. Вскоре они слились в единую бурю.
Клаус, который долго стоял около расстроенного Райныша и молча, одним ухом, слушал его со стиснутыми губами, вдруг яростно и энергично скомандовал:
— Ruhe! [154]
И попросил, чтоб Райныш связно рассказал обо всем. Он выслушал его очень внимательно и гневно потер виски. Плюнул, обвел глазами людей.
— Воры москали! Остановить работу! — приказал он. Первым его поддержал Гофбауэр.
— Даром никому не работать! — пронзительно закричал он высоким голосом. — Мы не рабы! Домой!
В следующее мгновение растрепанные кучки растерянных людей превратились в единый живой организм.
Голос этого организма разнесся над полем, привлекая любопытных русских мужиков. А толпа пленных снялась с места, как снимается пчелиный рой, и неудержимо повалила с пологого склона к дороге.
Решительность и возмущение вынесли в первый ряд обоих вожаков — Гавла и Клауса.
О перепуганном мордвине никто не вспомнил.
41
Без Шеметуна, уехавшего с хутора еще позавчера, Елена Павловна заскучала в одиночестве. От скуки велела в понедельник вытопить для себя баню, от которой в субботу с досады отказалась. Идея эта пришла ей в голову довольно поздно, и теперь она испытывала сильное нетерпение. Ходила по всему дому, взбаламучивая своим развевающимся пеньюаром застоявшееся тепло, отвлекая этим Бауэра от работы. И когда она наконец отправилась к бане по истоптанной тропинке, Бауэр не мог оторвать взгляда от ее бедер, колыхавших легкую ткань.
В ту минуту, когда Елена Павловна скрылась за дверью бани, в опустевший дом ворвался телефонный звонок. Бауэр равнодушно поднял трубку. Звонил Юлиан Антонович, спрашивал Шеметуна. Мало-помалу из взволнованных и скупых слов Юлиана Антоновича Бауэр смутно представил себе в общих чертах невероятное происшествие.
Механически повесив трубку, он с бьющимся сердцем вышел на улицу, откуда виднелась унылая череда телеграфных столбов. Столбы, нанизанные на летящие провода, убегали в смятении, исчезая за горизонтом. Бауэр два раза выходил из дому, и дважды возвращался ни с чем. Лишь на третий раз на дороге, в золотистой дымке, затянувшей скошенные поля, он увидел темное тело толпы. Он поспешил в дом и стал у окна, дожидаясь, когда толпа нахлынет на тихий хутор и заслонит от него освещенную солнцем стену винокуренного завода.
Дождавшись этого, он отпрянул от окна и бросился на крыльцо; взволнованная масса уже подступала к нему; волна криков поднялась навстречу Бауэру.
Первыми, с кем он столкнулся, были Гавел и Клаус. Следом за ними из толпы выдирался Цагашек. Далее дружно орали что-то немец Гофбауэр и Завадил с Жофкой. Воточка, поляки, Янса, Шульц, немцы, русины, Райныш, венгры — все сбились в один клубок, и все эти столь разнообразные лица горели единым возбуждением.
Поляки самоотверженно поддерживали вопящего Когоута, теснясь рядом с чехами.
Бауэр с чрезвычайной отчетливостью воспринимал, улавливал все эти разноязычные выкрики:
— Получили от братьев-славян!
— Воры москали!
— Зря пропали те пули, которые на фронте мимо пролетели!
Воточка пламенел дружескими чувствами к полякам, а Шульц как бы говорил от имени всех чехов. Поддерживаемый всеобщим согласием, он кричал:
