Осторожно постучав, сама не своя, она вошла с чаем. У постели горела свеча, ее пламя желтыми искрами отражалось в горячечных глазах Зуевского.

— Что с вами, Михаил Григорьевич? — тревожно спросила Соня, когда Зуевский взял у нее чай.

— Да ничего… Всех нас лихорадит.

— Плохо с революцией — и на фронте?

— Н-ну…

Она хотела уйти, сердце ее беспокойно билось. Зуевский остановил ее:

— Посидите с больным, пожалуйста…

На стуле лежала его одежда. Он освободил ей место с краю кровати. Соня покраснела, поколебалась, но все-таки послушно села на самый краешек.

Растроганно смотрела, как поблескивают на висках Зуевского, среди черных волос, серебряные нити. Стала рассказывать о работе, проделанной в его отсутствие.

— Прошу вас, не надо сегодня!

Она приняла от него пустой стакан и поставила на стул.

Зуевский поблагодарил ее взглядом и положил свою большую ладонь на ее маленькую девичью руку. Сенина рука под этой ладонью словно умерла. И с нею умерли все слова.

Зуевский сам, нескладно и с запинками, принялся рассказывать о поездке. Он говорил подробнее, чем днем, и необыкновенно искренне:

— Все рушится, — пожаловался он ей. — Люди не созрели… Мы-то в другое верили, Сонечка… А это — чернь!

Он заговорил о своих новых планах, об Учредительном собрании и о новой поездке в ближайшие дни.

Пламя свечи беззвучно горело во внимательных и преданных глазах Сони.

— Вы не поедете с нами к Агриппине Александровне?

Зуевский помолчал. Потом сказал твердо:

— Нет.

Соня словно только сейчас замолчала — глубоко, до дна души. И слова Зуевского зазвучали одиноко и были пропитаны горькой печалью.

Он начал сам, хотя Соня об этом не спрашивала.

— Ей всегда было, да и сейчас тоже… даже слушать неприятно, чем я живу…

В спальне, казалось, было только Сонино дыхание. И этому дыханью, ее светящимся глазам Зуевский сказал:

— Она добрый и честный человек… Но — тяжелый… Случайный…

И нежно погладил Сонину руку. Соня вся была в его ладони. И было ей в этой ладони безопасно и сладко, как в гнезде.

Она прижалась лицом к тыльной стороне этой ласковой руки, и Зуевский вдруг почувствовал ее губы, а потом слезы.

Соня тихо плакала.

Сильные мужские руки стали утешать ее.

Потом эти руки задрожали.

Становились тяжелее, тяжелее…

И вдруг Соня испуганно схватилась за грудь; несколько запоздало прижала к коленям подол белого платья.

Охваченная пламенем девичьего стыда, сразу высушившего слезы, она, как пьяная, вырвалась из этих рук. С головой в хмелю, с туманом в глазах, не глядя на Зуевского, униженная и смятенная, она, шатаясь, выбежала вон.

Зуевский только закашлялся.

Дверь захлопнулась — единственная твердая и трезвая вещь в этом раскаленном мире, замкнутом стенами двух смежных комнат.

Через минуту тихий свет, проникающий сквозь щель в комнату Сони, погас.

Соня проплакала всю ночь.

На другой день Зуевский не вышел из спальни. Соня двигалась по дому, обходя двери спальни. Она боялась встретить его и не меньше боялась его не увидеть. Все более и более падая духом, прислушивалась ко всем звукам пустого дома. Одна только Фекла ходила в спальню.

Вечером Соня смотрела на свет, проникающий к ней через щель. Слышала, как Зуевский сам зажигает спиртовку и наливает воду.

Она заплакала, разделась и легла. По спине пробегал холодок.

Жестоко-тихое мгновенье, когда свет в щели погас, было для Сони как резкий укол в сердце. После долгого молчания Зуевский закашлял.

«Не спит!!!»

Минуты придушенной тишины… Соня решительно сбрасывает одеяло, встает и, в чем есть, белая, берется за ручку двери и идет через темную спальню к постели Зуевского. Ее знобит. Сердце, которое она несет ему, плачет в груди от страха и раскаяния, как ребенок, который просит обиженную мать простить и помириться.

Когда был назначен день, в который пленным офицерам следовало отправляться на курсы прапорщиков, и поступили первые конкретные распоряжения о ликвидации лагеря, комендант полковник Гельберг выдал всем чешским добровольцам удостоверения на право свободного передвижения по городу.

Украсив себя красно-белыми кокардами, добровольцы хлынули на улицы, любуясь самими собой. Они завязывали дружбу с кем угодно, а более всего с мальчишками, не отстававшими от них ни на шаг, учили их чешскому «наздар», и вскоре все городские мальчишки здоровались друг с другом только так. Писари военных канцелярий похвалялись своим знакомством с добровольцами и были их постоянными, хотя и не всегда желанными спутниками. Русские солдаты козыряли им, как собственным командирам. Купцы в эти дни дома за ужином толковали только о чехах и рассыпались в восторженных любезностях, завидев красно- белые кокарды у себя в лавках. И всюду, где появлялись чешские офицеры, появлялись и барышни, смущая их своей смелостью. Барышни повадились прогуливаться до самого лагеря, чтобы издали, через линию часовых, смотреть на строевые занятия или слушать концерты чешской музыки, устраиваемые Штенцлом.

Томан, для которого свобода была делом привычным, несколько сник, оказавшись у цели. Ему страшно захотелось отдохнуть от кадетов и от всей этой предотъездной суетни. Весьма поспешно и даже небрежно передал он полномочия председателя организации чехословацких пленных другому, вспомнил о том, что обещал Галецкой съездить на дачу к Мартьяновым, и пристал к Соне с просьбой присоединиться к ним. Галецкая готова была отправиться немедленно, но Соня согласилась только после уговоров Зуевского, когда Томан уж чуть было не поверил, что она больна.

Дорогу будто натянули меж картофельными полями, скирдами и солнцем, а вдоль нее в серой пыли проплывали знакомые деревни; как колья на иссушенной пашне — серые избы с серыми заборами; доска, пожелтевшие объявления и лозунги революции; ребятишки, с криком бегущие за городской коляской. Новыми казались только широкие, беззаботно улыбающиеся лица; это из маленького окошка чуть не у самой земли на них поглядывал молодой солдат да две развеселые девицы. Томан с горечью показал на них.

— Смотрите, до чего беспечно летит Россия в пропасть!

— Ах, — весело ответила Галецкая. — Будьте, как он! У вас ведь тоже две дамы. Некоторое время не читайте газет и все поймете.

Их приезд застал дачников врасплох. Настя, столь неожиданно увидев Томана, так заробела, что убежала, и ее невозможно было заставить прислуживать гостям.