офицером!

Томан ответил улыбкой и невесело заметил:

— Будь здесь Гриша Палушин, я бы таким для вас и оставался.

— О нет! — воскликнула Соня с просветленным взором. — Гриша сейчас… по ту сторону баррикады! А вы… Вы — с Михаилом Григорьевичем… Поэтому, — покраснев, она запнулась от смущения, — поэтому-то вы мне и…

Голос ее дрогнул, глаза расширились и сверкнули. Она закончила мысль нерешительным словом:

— …близки.

Томан был удивлен и растроган. Он уже готов был встать, подойти к ней и сказать или сделать что- то такое, о чем до сих пор никогда не думал. Соня, потупившись, перебирала на столе бумаги Зуевского. Но, прежде чем Томан осмелился выполнить свое намерение, вошла старая прислуга Фекла, принесла чай и принялась разбирать постель на ночь.

Томан смотрел на Сонин профиль, не слушая болтовни Феклы, и удивленно думал — как мог он до сих пор равнодушно ходить мимо этой девушки.

Как-то в жаркий день Галецкая вытащила Соню на реку. Она нашла пляж неподалеку от того места, где купались и загорали пленные офицеры.

И именно в этот день неожиданно вернулся Зуевский. Он очень устал телом и душой. От усталости его слегка лихорадило.

Томан нашел его там, где надеялся увидеть Соню. Фекла ставила самовар. У Томана в первый момент сжалось сердце от какой-то необъяснимой тоски, зато потом вся огромная тяжесть последних дней сразу будто свалилась с него.

— Как, вы еще не уехали? — равнодушно спросил Зуевский.

Несмотря на усталость и жар, он, казалось, смотрел на мир строго, но с удивительным спокойствием и без оттенка отчаяния.

— Борьба продолжается, — сказал он, беседуя с Томаном. — Все к лучшему. Теперь мы, по крайней мере, знаем подлинное состояние дел и правильный диагноз. Это всегда необходимо — в интересах выздоровления.

Спокойно и по-деловому говорил он о развале на железных дорогах.

— Теперь, — подытожил он, — должны объединиться все живые демократические силы, чтобы восстановить государственный порядок. Необходима железная рука. Не только фронт, но и революция в опасности.

Соня с Галецкой вернулись под вечер. Неожиданно увидев Зуевского, спокойно разговаривавшего с Томаном, Соня тихо охнула и на секунду закрыла глаза, прислонившись к двери. Галецкая засмеялась.

— Ничего, ничего! — крикнул удивленным женщинам Зуевский и галантно пригласил их к столу.

Обе пахли солнцем и лугами. Зуевский стал наливать им чай; Галецкая наводняла комнату звонкой болтовней. Она неизменно называла Томана чешским героем и заставила Зуевского еще раз рассказать, что он видел и почему задержался. Эта хрупкая женщина любила слушать о вещах необыкновенных и ужасных.

— Зачем же вы отменили смертный приговор? — упрекнула она Зуевского, трепеща от неутоленной жажды сенсаций. — Что же это за революция, когда и стрелять нельзя? Что же это, простите, за война без убитых? Что за солдаты, если они боятся выстрелить? Я обожаю все прекрасное, чистое и героическое, не переношу нашей грязи и трусости. Слушайте, ведь Керенский, — конечно, он и красавец и мудр, какие могут быть сомнения, но… ведь весь его героизм — на словах! Поверьте, все женщины уже в нем разочаровались. И напротив, смотрите, — ах, этот Корнилов… Кажется, он не был ни в одной партии… Некрасивый калмык, может, и глуп, но — герой! Без сомнения, герой! Чуткое женское сердце инстинктивно понимает это даже на расстоянии. Он храбр! Он будет стрелять там, где нужно. Ах, поверьте, русский народ чуток, как мы, женщины. Я согласна с Корниловым, что без смертного приговора нельзя. Я… я поставила бы цепи пулеметов. И сама бы с наслаждением стреляла во всех наших трусов мужчин! Ух! Вы мне верите?

Зуевский с трудом превозмогал усталость.

— Насчет Корнилова я с вами не согласен. Но во многом другом вы, возможно, и правы. Наши, — добавил он измученно, — способны загубить все, ради чего мы, а до нас целые поколения, жили, страдали и умирали.

— Полюбуйтесь на ваш трусливый пролетариат! — восклицала Галецкая. — Думает, видите ли, что интеллигенция должна завоевать для него свободу! Чтоб мы за него приносили жертвы!.. Да, мы! — Голос Галецкой вдруг зазвенел где-то на грани серьезности и каприза. — А вы, пожалуйста, не улыбайтесь. Да, мы тоже приносим жертвы! Мы, слабые женщины! Сколько было женщин, которые боролись, революционерок! А сколько нас, неизвестных мучениц, преданно поддерживает ваши мужские подвиги! Я вот тоже когда-то хотела… дура, конечно… гимназистка! — хотела поднять своего Галецкого. Но он мой возлюбленный, а ныне законный муж, оказался несколько тяжеловат… — Галецкая засмеялась.

— А что, — с самым невинным видом спросила она потом Зуевского, — разве ваша жена, наша милая Агриппина Александровна, мало значит для дела вашей жизни?

Зуевский холодно нахмурился.

— Не смейтесь над ней! — коротко заметил он, вставая, и вышел со словами: — Прошу сегодня простить меня. Что-то знобит.

Соня проводила его испуганным взглядом, а Галецкая накинулась на рассеянного Томана.

— А вы не переживайте! Я чехов люблю! И — плюнем на наших мужиков. Поехали на дачу к Агриппине Александровне! Ах, в такие дни, как сегодня, у реки и в лесу — благодать. Вы будете моим рыцарем.

Болтая, Галецкая смотрелась в зеркало через плечо неподвижной Сони. Искоса разглядывая свое хорошенькое, оживленное лицо, особенно выделяющееся рядом с серьезным лицом Сони, она жалобно сказала Томану:

— Впрочем, для вас я стара, — старушка! — и обняла Соню с лицемерной озабоченностью. — Да что это с вами, милая? В самом деле, вы плохо выглядите, посмотритесь-ка в зеркало! Вам нехорошо? Это, верно, от солнца, вы к нему не привыкли…

И живо обернувшись к Томану, со смехом продолжала:

— Со мной однажды так случилось. Из воды еще кое-как вышла, а уж одеться не могла. Обморок! Ох! А там молодые мужчины были… Да вы слышите меня? — вдруг крикнула она Томану прямо в ухо, потому что он смотрел на Соню и не слушал ее.

— И кавалеры получше вас! Хоть домой-то меня проводите!

Соня осталась одна в тихой комнате между супружеской спальней и детской. Тело ее еще чувствовало солнце, свежесть и чистоту воды, горя крошечными огоньками. Через открытое окно дышал теплый летний вечер. В доме ни шороха. Тишина разливалась за ее затаенным дыханием и стуком сердца. И все же Зуевский был рядом, в спальне. Но Соня слышала его голос, только когда к нему входила Фекла. Фекла ушла, и опять настала тишина.

И вдруг ее разорвал голос Зуевского:

— Софья Антоновна!

Соня вскочила, оглушенная собственным сердцем.

— Что?

— Будьте так добры, скажите Фекле, пусть вскипятит еще чаю — хоть на спиртовке, и принесет с лимоном.

— Я сама вскипячу.

Руки и сердце Сони дрожали.