начал давить. Старая женщина опять начала бороться, издав слабый стон, но Камабан плотнее прижал рот к её губам, сильнее сжал руку, и зажал ей ноздри левой рукой. Всё время он не отрывал свои зелёные глаза от её чёрных глаз.

Это заняло много времени. На удивление много времени. Старая женщина брыкалась и изгибалась под шкурами, но через некоторое время судорожные движения прекратились, а Камабан всё ещё целовал её. Огонь снова почти погас за время завершения мелких, похожих на птичьи, движений Санны, однако её глаза были всё ещё открыты, и Камабан не отрывал от них взгляда. Наконец, осторожно, как будто ожидая подвоха, он медленно оторвал своё лицо от неё. Он ждал, его рот едва-едва отодвинулся от её рта, но она не пошевелилась. А он всё ещё ждал, едва осмеливаясь дышать, но, наконец, он улыбнулся.

— Какой медово-сладкий поцелуй! — сказал он неподвижно лежащему телу. Затем притронулся пальцем к её лбу. — Я забрал твой последний вдох, женщина. Я завладел твоей душой.

Он сидел некоторое время, испытывая триумф. С её последним вздохом он похитил её силу, и завладел её душой. Но потом он вспомнил о скором рассвете, и торопливо пересёк хижину. Он сдвинул камни, окружавшие небольшой очаг, куском дерева разгрёб горящие дрова, угли и пепел. Он отыскал сломанный олений рог, и с его помощью раскопал горячую почву под очагом, отгребая землю в сторону. Он знал, где Санна прятала всё самое ценное.

Он раскопал кожаный мешочек и аккуратно достал его из земли, затем отодвинул кожаный занавес на входе в хижину, впуская первый тусклый свет утра. Он развязал мешочек и вывалил его содержимое на ладонь. В нём были одиннадцать маленьких золотых ромбиков из Сэрмэннина и один большой ромб. Это было золото, которое Хенгалл обменял на камни, и два ромбика, которыми сам Камабан заплатил Санне. Он пристально осмотрел золото, положил его обратно в мешочек, привязал его к поясу, и вышел на холод.

Он направился на север, и один ребёнок видел, как он покидает святилище в предрассветном тумане, но не поднял тревоги. Камабан похромал через покрытые инеем поля к темному лесу, в котором он скрылся до того, как взошедшее солнце ярко осветило храм Каталло.

Где лежала мёртвая великая колдунья Санна.

Хэрэгг нанял на зиму трёх рабынь. Они были из племени, обитающем далеко на севере, и разговаривали на языке, который не понимал даже Хэрэгг. Однако они хорошо знали свои обязанности. Самая младшая спала с Хэрэггом, а Сабан и Каган делили двух других.

— Мужчина должен спать с женщиной, — говорил Хэрэгг Сабану. — Это естественно.

Казалось, Хэрэгг получает мало радости от женщины. Вместо этого, ему доставляла удовольствие сама скромная жизнь долгой холодной зимой. Каждое утро он ходил в храм молиться, а потом приносил воду или лёд к очагу. Тем временем Каган кормил сеном или листьями трёх лошадей, с которыми они делили жилище. Вождь селения относился к Хэрэггу как к почётному гостю, и обеспечивал едой их всех. Кроме того, Сабан пополнял эти дары охотой. Он предпочитал охотиться в одиночестве, подкарауливая редкую добычу среди скованной льдом земли. Хотя однажды он присоединился к мужчинам из поселения, когда был обнаружен медведь, спящий в своей берлоге. Они разбудили зверя огнём и убили кремневыми и бронзовыми клинками, после чего Сабан вернулся домой с мясом окровавленной ляжки. Еды всегда не хватало, по крайне мере, для гиганта Кагана, однако они не голодали. Они ели ягоды и орехи, хранившиеся в кувшинах, опустошали свои мешки с зерном и травами, а при случае объедались олениной, зайчатиной или рыбой.

День за днём снег сверкал на холмах, и воздух, казалось, был наполнен искрящимся морозом, солнце всходило на короткое время, а ночи были бесконечно долгими. Они топили торфом, который Сабан ранее никогда не видел, но иногда, чтобы сделать огонь в хижине посильнее, они подкладывали ветки смолистой сосны, которые горели с дымом и запахом. Долгие вечера обычно были безмолвными, но иногда Хэрэгг рассказывал.

— Я был жрецом, — в одну из ночей сказал великан, сильно удивив Сабана. — Я был жрецом Сэрмэннина, и у меня были жена, сын и дочь.

Сабан ничего не сказал. Торф разгорелся докрасна. Три лошади переступали с ноги на ногу, и Каган, который любил лошадей, почувствовав сотрясение почвы, повернулся к ним и что-то успокаивающе закурлыкал им. Три женщины наблюдали за мужчинами, закутавшись в одну шкуру. Их густые чёрные волосы наполовину прикрывали шрамы на их лбах, которые показывали, что они рабыни. Сабан учил их язык, но сейчас он и Хэрэгг разговаривали на языке Чужаков.

— Мою дочь звали Мийа, — сказал Хэрэгг, пристально вглядываясь в яркое пламя. Он как будто разговаривал сам с собой, так как говорил очень тихо, и не глядел на Сабана. — Мийа, — его голос словно ласкал это имя, — и это было существо необыкновенной прелести. Необыкновенной. Я думал, что когда она вырастет, она станет женой вождя или предводителя воинов, и я был счастлив, потому что богатство её мужа будет обеспечивать мою жену и меня в старости и оберегать Кагана, когда нас не станет.

Сабан ничего не сказал. Послышался скатывающийся звук с крыши, когда масса снега соскользнула вниз по дёрну крыши.

— Но в Сэрмэннине, — продолжал Хэрэгг, — мы каждый год выбираем невесту солнца. Её выбирают весной, и на три месяца, — он неопределённо помахал рукой, показывая, что три месяца это приблизительно, — она сама становится богиней. А потом, в день Летнего Солнца, мы убиваем её.

— Убиваете её? — спросил Сабан, шокированный.

— Мы отсылаем её к Эрэку, — так Чужаки называли Слаола. — А в один год мы выбрали Мийю.

Сабан отшатнулся.

— Ты выбрал её?

— Жрецы выбрали её, — сказал Хэрэгг, — а я был жрецом. Моя жена кричала на меня, била меня, но я думал, что это почётно для нашей семьи. Какого лучшего мужа может получить Мийа, чем Эрэк? И моя дочь пошла на смерть, а моя жена умерла, не прожив и месяца, а я впал в отчаяние. А когда пришёл в себя, больше не хотел быть жрецом. Меня никто не поддержал, и поэтому я начал бродить по земле. Начал торговать.

На его лице появилось выражение такого горя, что Каган начал скулить, и Хэрэгг наклонился и похлопал сына по руке, показывая, что всё в порядке.

Сабан подвинулся ближе к огню, натягивая шкуру на плечи, и спрашивая себя, потеплеет ли когда- нибудь в этом мире.

— Мой брат близнец был главным жрецом в Рэтэррине, и когда я сказал ему, что больше не верю в жертвоприношение, он разрешил мне стать торговцем. Его зовут Скатэл. Ты встретишься с ним, если он ещё жив.

Что-то в том, как Хэрэгг произнёс имя своего брата, допускало, что Сабану нежелательно встречаться со Скатэлом.

— Твой брат всё ещё главный жрец?

Хэрэгг пожал плечами.

— Он лишился рассудка, когда были украдены сокровища, и сбежал в горы. И я действительно не знаю, жив ли он, или мёртв.

— Кто украл сокровища? — спросил Сабан.

— Его имя никогда не произносят вслух, — ответил Хэрэгг, — но он был сыном нашего вождя, и хотел сам стать вождём. Кроме того, у него было три старших брата, которые все были более сильными людьми, чем он. И он похитил сокровища племени, принеся несчастье в Сэрмэннин. Он прослышал о Санне и поверил, что она сможет использовать сокровища для колдовства, которое уничтожит его отца и братьев, и сделает его вождём. Мы знаем об этом, так как он рассказывал всё своей женщине, а она рассказала нам перед тем, как мы убили её. А затем Скатэл отвёл несчастья, убив вождя и всю его семью. Так что золото не попало к Санне, но Скатэл с тех пор сошёл с ума.

Он помолчал.

— И возможно, несчастья не отведены, я не знаю. Всё, что я знаю, это то, что мой народ сделает всё, отдаст всё, чтобы вернуть сокровища.

— Они должны отдать храм, — сказал Сабан, вспоминая, о чём Ленгар говорил ему в то утро, когда он стал рабом.

— Они должны слушать Камабана, — тихо сказал Хэрэгг, и вновь Сабана переполнило удивление, что его угловатый, искалеченный брат неожиданно приобрёл такую поразительную репутацию.