Последнее, о чем более или менее связно подумал, было: как хорошо, счастливо, что во время ушел с кордона и вот – спрятался… зарылся в снег… притворился мертвым…

Кликушествовал граммофон, гости горланили песни, начиная и не кончая, перескакивая на другие. Кто-то лез в драку, кого-то рвало, кому-то вдруг ударило в голову похвастать меткостью в стрельбе из пистолета. В тесной горнице выстрел прогремел оглушительно. Посыпались осколки фарфоровой пасхальной писанки, висевшей под иконами. Ксана взвизгнула, злобно вцепилась в стрелявшего (им оказался Попешко), тот оттолкнул ее со смехом, но так неловко, что она упала, ударилась головой об острый угол граммофонного ящика, в кровь разбила висок. «А, гнида! – вскочил Распопов. – Ты вон как!» Наотмашь засветил Попешке в чубчик. Озверев, тот кинулся на атамана, пошла свалка. Валентин, потешаясь, гогоча, выстрелил в потолок. С пьяных глаз вообразив, что стреляли в него, Шалюта-Попешко принялся палить куда попало. И другие схватились за оружие, и такая сделалась кутерьма, что когда отряд Алякринского окружил кордон, никто из дерущихся в свалке гостей так и не понял – что же такое случилось? Лишь двое – Распопов и Валентин – сообразили. Иван, выскочив на крыльцо, в упор расстрелял четверых, прыгнул на чью-то заседланную лошадь и махнул по малиевской дороге – в лес. И Валентин уже заносил ногу в стремя, когда цепкие, сильные руки обхватили его, повалили в снег, под копыта сгрудившихся лошадей. Он был крепок, сопротивлялся отчаянно, но метнувшаяся в испуге лошадь наступила ему на плечо, боль ножом резанула, он закричал, и вот тут-то его противник одолел, вывернул, закрутил за спину руки и, толкая в спину дулом винтовки, повел в избу.

Там всё уже было кончено. С десяток мужиков, обезоруженные, сидели в красном углу под иконами, их охраняли красноармейцы. Трое убитых валялись на полу. Среди них были поп Христофор и Ксана. Как угодила она под пулю – бог весть.

Алякринский и Кобяков стояли, нагнувшись над лавкой, на которой, мучнисто-белый, недвижимый, с глубоко запавшими ямками глаз, лежал Богораз.

– Вот, – сказал Погостин, вводя Валентина, – самый он и есть Валентин…. Принимай, товарищ Алякринский, говори, что с ним, сукой, исделать.

Мельком взглянул Алякринский на поповича и велел: вместе с другими арестованными отправить в город.

– Послушайте, начальник, – сказал Валентин. – А может быть, договоримся? Как интеллигент с интеллигентом, а?

Шагнул к Алякринскому, едва не наступив на труп отца.

– Имейте в виду, – продолжал, – еще очень и очень могут пригодиться вам услуги Валентина Кесаревского…

– Иди-иди, – подтолкнул его Погостин, – нечего байки-то заводить… Тоже, помощник нашелся!

Вошел комэск, спросил Алякринского, какие будут приказания.

– Оставьте шестерых бойцов, – сказал Алякринский. – Пойдут сопровождать арестованных. И вот Богораза надо отправить в город. А эскадрон поведем на Комариху. Вы, между прочим, знаете, что упустили Распопова?

Комэск пожал плечами.

– Поди разберись тут, кто у них Распопов, кто не Распопов. На лбу не написано.

Пожилой, усатый, из царских офицеров, комэск ушел, ворча под нос что-то вроде того, что «вот, извольте, дожил: за каким-то Ванькой Распоповым приходится гоняться, черт его задери…»

– Так вот… – Алякринский помедлил, соображая. – Слушай, товарищ Погостин, я, кажется, сани видел во дворе, под сараем – верно?

– А как же, атамановы, разъездные…

– Давай, брат, запрягай. Раненого повезем.

– Ну-к что ж, – согласился Погостин. – Это можно…

Рывком распахнув дверь, вбежал красноармеец – весь в снегу, раскрасневшийся, разгоряченный.

– Товарищ предгубчека, телеграмма…

Вынул из-за обшлага, подал, пристукнул каблуками.

– Вот… Только что принята в Комарихе… Военком велел срочно – вам…

«Предгубчека Алякринскому, – прочел Николай. – Немедленно выехать город зпт обязательно присутствие пленуме губисполкома тчк предгубисполкома Савельев».

– Поедешь? – спросил Кобяков.

– Придется, – вздохнул Алякринский. – Партдисциплина, ничего не поделаешь…

Комэск привел конвой.

– Эти? – спросил старшой. – Айда, разбойнички…

– Минутку, – сказал Валентин. – Вы, начальник, по всей вероятности, не придали значения моим словам. А я, если угодно, могу указать вам, где в настоящее время находится Распопов. Дайте мне десяток молодцов – и через пару часов вы убедитесь…

– Ну и сволочь! – Алякринский от удивления даже как бы онемел сперва. – Вот это экземплярчик! Пробы ставить негде… Хорошенько присматривайте за этим «интеллигентом», – обернулся к старшому. – Ведите. Мы, полагаю, нагоним вас в Малиевке.

– Перегоните, – сказал старшой. – Пешие ведь пойдут, дорога чижолая.

– Нет, какой подлец! – Николай поглядел вслед уходящему Валентину. – Еще немного – и пришлось бы таблицу вспоминать… Ей-богу!

Чистой выдумкой было хвастовство Валентина, будто знает, куда скрылся Распопов. Ничего он не знал. Да и не мог ничего знать, потому что и сам атаман, вскочив на коня, помчался, не соображая, куда мчится. Просто сломя голову скакал, как затравленный заяц от гончей своры, лишь бы подальше, лишь бы не слышать звуков погони за спиной. Он одно понимал: пришел конец, надо спасать шкуру.

Немного придя в себя, сообразил, что скачет лесной тропой на Малиевку.

Ну, что ж, это было, пожалуй, самое подходящее. Переждать у своего человека, переодеться попроще, понезаметнее и ночью – на первый проходящий поезд… А там дальше…

Надо полагать, затеряется среди множества людей, поскольку страна наша просторная, найти трудно.

Так скакал, не чаял, что вон за той кривой раскорякой рябиной – погибель.

И только поравнялся с уродливым деревом – грохнуло-что-то, стало темно, глаза залила кровь, и он мешком повалился с седла. Расскакавшийся конь еще саженей пять, волочил его, застрявшего ногой в стремени, затем стал. С опаской, насторожив уши, обнюхал убитого, обнюхал кровавый след на дороге. Раза два хватил желтыми зубами снегу и заржал тихонько, словно подзывая кого-то, кто пришел бы прибрать мертвеца да и его собственной, конской судьбой распорядился бы.

Из-за старой раскоряки вышел дед Еремка. Выпростал из стремени Иванову ногу, пробормотал сердито: «Доигравсь, допрыгався, так твою… А ведь чоловиком був. Мабуть, кто скаже, шо дид злодийство учинив, а я так розумию – доброе дило зробыв… Ой, от тоби, Ваня, ще усякой шкоды богато було б!»

И пошел.

Конь долго глядел ему вслед, удивляясь, наверно, почему человек не взял за повод, не вскочил в седло, не поскакал. Фыркнул недовольно и поплелся за дедом.

Длинное облачко, появившееся утром у самого края земли, помаленьку росло да росло, растягиваясь в длину. К обедам – вздыбилось, раздвоилось. Двумя лапами-тучами потянулось к солнцу, накрыло его. Ветерок прилетел с северовосточной стороны, прикинулся казанской сиротой, побирушкой, тихонько, жалостно принялся скулить, постанывать, подвывать. А к вечеру смерклось – и загулял! Уже не сиротой, не подкинутым дитём – разбойником, душегубцем, страшным хозяином необхватной снежной степи…

Везти на станцию раненого Богораза прямиком, по лесной овражистой тропе, было невозможно: такая дорога растрясла, доконала бы старика, – в нем душа и так чуть держалась. Он бредил, звал жену: «Анюта! Анюта! Кваску… Горит!»