Вынул бутылку, взболтнул. Темно-красным кровяным рубином сверкнуло бутылочное стекло.

– О-го-го! – заржал Валентин. – Где ж это ты, пан?

Шалюта-Попешко поднял рубиновый стаканчик.

– Так я ж, Валентин Христофорыч, ни у бога, ни у черта!

– Ну, будемо! – сказал Валентин. – Давай, Ваня…

Шалюта-Попешко поднял рубиновый стаканчик.

– Для знакомству, – вежливо поклонился.

Выпили хорошо. В меру.

– Теперь, уважаемый Иван Павлыч, – сказал Попешко, – позвольте изложить суть дела.

– Ну? – не без любопытства поглядел Распопов на бывшего начальника продотряда, на изверга, черта, вовкулака, которого еще так недавно кляла вся округа.

– А суть дела, уважаемый, в следующем…

Говорил, словно волостной писарь казенную бумагу читал: споро, речисто, учено и непонятно. Шибко крутилась колесом Попешкина речь, суть дела была в этом колесе как бы спицы, и разум знал, что – спицы, а взором разглядеть их не было никакой возможности.

– Ну, ты ж, кажу, мастер языком трепать, – одобрительно сказал Распопов, выслушав Попешко. – Зараз теперь, будь ласка, по-нашему, по-природному изложи. Как и что. И так и дале.

Шалюта предлагал союз. Отряд, сколоченный им в соседнем уезде, насчитывал до полутораста сабель. Справные кони. Крепкие мужики. План был такой: объединившись, подаваться к Антипову.

– Ну, ты, брат, прямо в воду дывывся! – воскликнул Распопов. – Мои думки – як ты казав: на Черную Рамень подаватысь. Слаб наш мужик. Там, лесные-то, поотчаянней.

– Верно! – вскочил Валентин. – Вот привезет Соколов денежки, тогда…

– А, Соколов! – оборвал атаман, сердито зыркнул кошачьим глазом. – Твой Соколов, мабуть, уже в Чеке сидит… Человек наш, – пояснил гостю, – начштаба. – Поихав у губернию, тай застряв. Не Чека ли, мол, кажу, застукала…

– Все может быть, – согласился Попешко. – Тем более, как вы, уважаемый, говорите – деньги…

Порешили так: завтра приводит Шалюта свою конницу, дня два ждут возвращения Соколова (деньги! деньги!) и, справив на кордоне Аксинью-полузимницу, – на Черную Рамень.

А там – что бог даст.

В обедах прибыли шалютовцы. Верно, кони справные, мужики – один к одному. Где только таких набрал – зверюги! Впереди – трубач и знаменосец. Флаг из черного сатина, на нем – адамова голова, две косточки крест-накрест. Анархия, значит.

Поставили по квартирам – всё село ахнуло: где девка не своим голосом верещит, где гусак гогочет, где курица заполошно кудахчет…

Кобели, чисто по зверю взбрехались.

Два-три выстрела вспугнули галок с колокольни.

Комарихинские мужики пришли до атамана с жалобами. Сказали, чтоб унять безобразников, а то бою не миновать.

Распопов с Попешкой ездили на село водворять порядок. Лишь к вечеру затихло в Комарихе.

И тут Анатолий Федорыч припожаловал.

Остолбенел, увидев на воротах усадьбы черный флаг с дурацкой эмблемой.

Обоих атаманов застал в бильярдной, разглядывающими карту Российской империи. Искали, где эта Черная Рамень, прикидывали, как идти, чтоб попрямее добраться до Антипова без особой драки.

Не сказать, чтоб радостной была встреча Соколова с Распоповым. Оборванный, почерневший, сидел Анатолий Федорыч, выкладывал худые вести: комитет арестован, сам еле ушел, золота нема.

Щурил глаз Распопов, слушая Соколова. Шалюта-Попешко сокрушенно, как бы соболезнуя, головенкой качал. Валентин задумчиво подкручивал колечки усов.

Молчали.

– Ну, так и так, – сказал наконец Распопов. – Видно, хлопцы, сам бог повелел к Антипову подаваться немедля… Чего щеришься, ваше благородие? – злобно, раздраженно крикнул, заметив, что Соколов улыбнулся.

А тот, откинувшись на спинку стула, уже не улыбался – хохотал, бабьим каким-то воем заливался пронзительно, с подвизгиванием, с ойканьем.

Побледнел Распопов.

– Ты шо, сволочь?! – сатанея, вскочил рывком. – Надо мной потешаешься, гадюка?!

Выхватил наган.

– Убью… буржуйская гнида!

– Ша! – сказал Валентин. – Не петушись, Иван Павлыч… Истерика у господина штабс-капитана.

– Шо-шо? – вытаращил глаза атаман.

– Истерика. Дамская такая болезнь. Понимаешь? На нервной почве.

– Тьфу! – плюнул Распопов.

Сунув наган в кобуру, удивленно и даже с некоторой опаской разглядывал трясущегося не то в смехе, не то в плаче Соколова.

Валентин пытался влить в рот Анатолия Федорыча глоток самогона. Но зубы клацали о стакан, мутная влага лилась на грудь начштаба. Тело извивалось, раскачивалось взад-вперед.

Наконец глотнул. Поперхнулся. Закашлялся. Вытер грязным рукавом мокрое от слез лицо. Крупно, как-то по-лошадиному вздрагивая, притих. Принял из Валентиновых рук стаканчик, выпил. Вздохнул глубоко, устало. И лишь тогда сказал:

– Нету… Нету, голубчик Иван Павлыч, никакого Антипова. Вот… почитай. Только что утром в Малиевке… на станции… раздобыл.

На зеленое сукно бильярда кинул помятую газету. Сгорбясь, обессиленно, по-стариковски шаркая ногами, пошел к поставцу. Дрожащей рукой, звякая бутылью о край стакана, расплескивая, налил самогонки.

Крупно, четко, через всю первую страницу газеты вылупливались черные роковые слова:

Весь день Панас надраивал медные бляхи конской сбруи. Вплетал серым в хвосты и гривы алые, голубые, зеленые ленты. Яркими розанами нового ковра пылала грядушка атамановых саней.

Утро встало над снежной степью – розовое и голубое с позолотой. Ясные, чистые синели небеса. Лишь далеко на востоке, у самого края земли, мутнело длинное, узкое, как нож, облачко.

Старики понимали: идет буран. К обедам ли, к ночи ли, но – страшной силы, придет, задымит, закрутит, смешает землю и небо в единый ревущий, котлом клокочущий мрак, сотни людей уложит навечно спать в сахарных сугробах…

Но весело, переливчато звенели поддужные колокольцы, приглушенно ворковали, переговаривались бубенчики, празднично реяли на тихом ветерке вплетенные в конские гривы пестрые ленты.

Две тройки, десятка полтора верховых, пыля сверкающим снегом, скакали к Волчьему кордону справлять Аксинью-полузимницу.

А там давно ждали.

На выскобленных добела полах лежали чистые, из домашней пестрядины постилки. Дух пшеничных пирогов, мясного жарева и варева прямо-таки распирал нарядно убранные горницы. Лопушистые жирные листья цветов-фикусов блестели бутылочно-зеленым лаком. Лампадки красные, голубые мерцали перед образами. И граммофон, выгибая длинную с красным раструбом шею, с раннего утра блеял, квохтал, заливался петушиным криком, крутил «Гай-да-тройку» и «Чайку над озером» и как два еврея смешно кричат по телефону…

Ксана ходила по дому – нарядная, распаренная от кухни, в зеленом с переливами шелковом городском