– Может быть, «здравствуйте»? – улыбнулась Елизавета Александровна.

– Виноват, очумел от радости, что нашу болотовскую тигрицу встретил…

– Ну, пошел… – Муся страдальчески сморщила носик. – Сейчас начнется представление.

– Богиня! – заорал Илья. – Вот, Соня, прошу, знакомиться – болотовская пантера, пожирательница мальчишеских сердец! Сам некогда погибал, бился в ее когтях. До того дошел, что все деревья в городе перепортил, изрезал пронзенными сердцами…

– Перестаньте! – взмолилась Муся.

– И влип бы! Честное слово, влип бы, – не унимался Илья. – Одно выручило, ну просто из ямы вытянуло: классовое сознание. «Куда катишься? – спросил себя. – В мелкобуржуазное болото катишься, дурак!» И знаешь, Соня, всё как рукой сняло, ей-богу, факт!

Соня стояла, растерянно улыбалась.

– До чего ж вы, Илюша, суматошный человек! – сказала Елизавета Александровна. – Нет, чтоб нам барышню представить… Ведь вас Соней зовут, так, кажется?

– Да чего ж тут представлять-то? Вот вы уже знаете, что она – Соня, а она знает, что вы – Миколкина мамаша. Какие-то еще там фигли-мигли разводить…

Он даже засопел негодующе.

– Раздевайтесь же, Соня… Папку вашу сюда давайте – вот на сундук, что ли. Господи, да вы закоченели вся! – ахнула Елизавета Александровна.

– А мы с ней сегодня весь день на морозце, – пояснил Илья. – Такую махину пишем – о-о! С ума сойти!

Какая-то возня послышалась за дверью, что-то с глухим стуком рухнуло на пол, мужской незнакомый голос чертыхнулся.

– Кто там? – спросила Елизавета Александровна, распахивая дверь, вглядываясь в темноту передней.

Тяжело дыша, пыхтя, два добрых молодца втащили в комнату мешок и грохнули его у входа.

– Батюшки, что это? – оторопела Елизавета Александровна.

– Алякрина тута фатера? – спросил добрый молодец в потрепанной ватной телогрейке.

– Здесь, здесь, что вам угодно?

– Да вот, стало быть, картофь, мамаша…

– Но вы ошиблись, наверно.

– Никак нет, не ошиблись. Из губпродкома, мамаша, аккурат по вашему адресу.

– Да ты примай, не спрашивай, – простуженно пробасил второй молодец. – Хороший картофь, не сумлевайся…

Стояли у двери, не спешили уходить. Грелись, отдыхали, с откровенным любопытством разглядывали комнату, обстановку.

– А бедновато живете все ж таки, – сказал простуженный, надевая рваные рукавицы. – Не по- начальницки, словом сказать… Ну, счастливо оставаться!

В дверях они столкнулись с Алякринским.

– Вы ко мне? – удивился Николай.

– Да вот, стало быть, картофь доставили…

– Что-что?! Какой такой картофь?

– Ну, обнаковенно – какой. Картоха, проще сказать.

– Да откуда? Откуда, черт возьми? Тут какое-то недоразумение, ребята…

– Какая может быть недоразумение? Из губпродкома… Сам товарищ Силаев велел доставить.

– Ах, во-он что… – нахмурился Николай. – Ну, видно, братцы, придется вам еще потрудиться. Ошибочно все-таки послали вас ко мне.

– Как так – ошибочно? – Добрый молодец вытащил из недр телогрейки обрывок бумаги. – Вот тут, стало быть, и адрес обозначен – дом, номер и так и дале…

– Ну, правильно, правильно, этот самый дом. Только на первом этаже. Детский сад там, туда это.

– Ишь ты… – проворчал простуженный. – Гоняют людей… Ну, давай, берись, что ли… – обернулся к товарищу.

Потихоньку матерясь, ушли молодцы.

– Ай да продком! – расхохотался Илья. – Подкормить решил стража революции…

– Сволочь, – выругался Николай. – Просто удивительно, какой сукин сын!

– Ну бог с ним, не волнуйся по пустякам, – примирительно вступилась Елизавета Александровна. – Раздевайся, смотри, сколько у нас сегодня гостей! Совсем, как в Болотове, бывало…

Ландышем нежно веяло от нее. Глаза сияли, лучились. Милые, как всегда широко раскрытые, какого-то необыкновенно красивого цвета – темные, с золотистыми искорками, они говорили: «А помните?.. А помнишь?..»

И этот вырез на блузке у шеи – нежнейшей, благоуханной. И горячая, мягкая, нежная, трогательно- маленькая ладонь, когда здоровались, как бы шептала: «А помнишь?» И эта манера смотреть – влажно, затуманенно, тоже как бы говоря, шепча, напоминая: «А помнишь?.. А помните?..»

Да, всё это была – Муся.

Милая. Любимая. Первая и единственная.

И не было кроме на свете женщин.

Внимательно, с насмешливой тревогой поглядывал Илья на друга. Видел, как вползала, вползала змея в Миколкину душу. Ах, как видел! Волнообразно, виляя кольчатым пестрым ядовитым телом. Со злобой, с ненавистью, с отчаянием вглядывался: вот ползет… вот ползет… И вдруг – замерла, вдруг оторвалась от груди, тяжело, неуклюже шлепнулась на пол! И лицо Николая, порозовевшее, радостное, глуповатое (оно всегда становилось таким при Мусе), вдруг словно замерзло, застыло, сделалось как лед…

Николай вспомнил, зачем приехала Муся.

Затхлое, ветхое, времен боборыкинских, лейкинских, бог весть из какой затрапезной старины вывернулось жалкое и унизительное словечко: просительница.

Чья-то картина вспомнилась (Маковского, кажется): на фоне грязно-белой скучной департаментской стены – в нелепой шляпке с цветочками, в лисьей (наверно, пахнущей нафталином) ротонде – она. Просительница.

– Ну, что, мама, – буднично, устало сказал Алякринский, – пообедаем? Есть хочу ужасно…

– Пожалуйте к столу, – позвала Елизавета Александровна. – Кулешик отличный, да жаль, недосолен. Ты бы, Колечка, раздобыл сольцы-то… хотя бы фунтик.

– Вот тебе на! Откуда ж я это раздобуду?

– Так ведь реквизируете же иногда у спекулянтов.

– Ну-ну… Потом поговорим.

– Ах, всё потом, всё потом… Другие же ведь…

– Мама! – резко сказал Алякринский.

Кулеш хлебали в неловком молчании и как бы даже нехотя. Один Илья старательно, споро работал ложкой, смаковал, приговаривал: «Что за харч! Пища богов!» И так ловко управился, что другие еще и половины не съели, а он уже сидел перед пустой тарелкой, словно бы и не начинал.

Елизавета Александровна, немного взволнованная неприятным разговором, сказала рассеянно:

– Ешьте, ешьте, Илюша, что это вы привередничаете…

– Я бы съел, – грустно ответил Илья, – да вот нечего.

– Ах, я и не заметила! – сконфузилась Елизавета Александровна. – Позвольте, я вам подолью…

– Да я и сам не заметил, – признался Илья.

Все засмеялись. Тягостное молчание рухнуло.

– Вот вы, Лизавета Александровна, про соль помянули, – со второй тарелкой Илья обращался церемонно, не спеша, явно затевая застольный разговор, – помянули, что вот, мол, кулешик недосолен… А заметили, как я этот ваш недосоленный-то – хап! – и нету… Значит, уважаемая Лизавет-Асанна, не в этом