И только тут Надя вспомнила, что сегодня — почтовый день! Как могла она забыть? А Владимир, едва успев умыться, занялся своей рукописью, видать, увлекся и тоже забыл.

Писарь, зная об их беспокойстве, отправил им почту с мальчишкой. Но уж что-то очень много. И все завернуто в широченный волостной тулуп!

Тюк внесли в столовую, развернули, и на пол посыпались бандероли. Все одинаковые!

— Володя! — крикнула Надежда, всполошенная радостью. — Скорей иди сюда! Скорей, скорей!.. Посмотри-ка, что нам почта привезла! Какое богатство! Целая библиотека!

— Догадываюсь, какая это библиотека! По пословице: «Не было ни гроша да вдруг — алтын!» За вчерашние волнения! Утро, действительно, оказалось мудренее вечера!

Все трое, склонившись над тюком, разрывали упаковку бандеролей. Паша хлопала в ладоши.

— Книжки, книжки! Да все одинаковые!

— Робят учить, чо ли? — спросил мальчишка, утирая шапкой нос. — Навроде школы.

— Мои «Этюды»! Наконец-то пришли, долгожданные! — Владимир потер руки. — Первая легально изданная книжка! Вот так утро!.. — Повернулся к теще. — Надо, Елизавета Васильевна, доставщика угостить чаем.

— Самовар вскипел, — сказала Паша.

Владимир Ильич, отправляясь в кухню за самоваром, хлопнул мальчика по плечу.

— Спасибо, дружище! Сбрасывай шубу и — за стол. Никаких отговорок. Выпьешь с вареньем. И вон — ватрушки на столе. Любишь? Вот и договорились. Я тоже люблю горячие ватрушки. Пашенька у нас стряпать великая мастерица!

Целые дни Владимир проводил у конторки.

За почтой теперь ходила Надя. Она же первой просматривала газеты и журналы. В короткие перерывы рассказывала о важнейших новостях, называла статьи и корреспонденции, которые, по ее мнению, следует прочесть ему самому.

В журнале «Жизнь» ее внимание привлекла статья о влиянии машин. Автор пытался доказать, что «сельскохозяйственные работы сделались не только вредными, а даже опасными. В одной Екатеринославской губернии ежегодно насчитывается до 320 жертв сельскохозяйственных машин».

— Так и написано: «жертвы»? — Владимир хохотал, уткнув руки в бока. — Будто людей загрызли африканские львы! Дикая народническая чепуха! Вот уж действительно, «кого Юпитер захочет погубить, того сначала лишит разума»! Призыв — назад к мотыге, к каменным топорам! Но богатые мужики не внемлют, даже здесь покупают жнейки, молотилки да веялки.

— А в «Московских ведомостях», — продолжала рассказывать Надя, — сегодня есть проект, касающийся Сибири. Предводитель курского дворянства Дурново…

— Не братец ли Петра Николаевича, товарища министра внутренних дел?

— Тут — А.Д. Возможно, родственник.

— И что же он придумал, курский Дурново? Чем собирается осчастливить матушку-Сибирь?

— Сетует, что дворянства, «искони составляющего посредствующее звено между народом и престолом, в Сибири нет». И предлагает… Сейчас найду… Вот: «Колонизация новых переселенческих участков должна быть производима крестьянами и дворянами».

— Н-да. Мужику нарезать на семью пятнадцать десятин, помещику — три тысячи. На меньшее они не пойдут.

— Дворянское собрание постановило ходатайствовать перед правительством.

— Это дьявольский план! И он, конечно, придуман не в Курбке. Подсказан охранкой, Зубатовым, тем же пресловутым Петром Николаевичем. Крепостникам неймется. Готовятся к новому наглому расхищению земель. И они, если успеют, могут добиться, что проект станет законом. Правительство поспешит с подачками благородным единомышленникам, попытается поскорее создать здесь новый рай для помещиков и новый ад для крестьян. Почему поторопится? Боятся царедворцы Сибири. Вот оборотная сторона медали. Сибирский крестьянин, как мы с тобой неоднократно убеждались, самостоятельнее, несравненно самостоятельнее российского, не был приучен к работе из-под палки. Здесь много ссыльных. Под их влиянием и среди местной интеллигенции растет число людей, по жандармской терминологии, неблагонадежных. Вот и замышляют монархисты создать в Сибири надежный оплот своей власти.

— Поздно спохватились.

— Да, я так же думаю. Даже самые серые крестьяне, когда увидят, что им садят на шею помещика, поймут, о ком заботится царь-батюшка и какое правительство нужно народу. Не могут не понять. Ну, а еще что сегодня? День, я вижу, богатый новостями.

— Во «Frankfurter Zeitung» — отчет о Штутгартском съезде Германской социал-демократической партии.

— А ну-ка дай. Где? Это нам необходимо знать.

— Вот. Я пробежала. Но надо еще со словарем, есть непонятные слова и выражения. А до сути как будто добралась. Об Эдуарде Бернштейне. Он прислал съезду какое-то письменное объяснение, которое, как сказано тут, многих не удовлетворило.

Бернштейн. Впервые эту фамилию Владимир Ильич услышал в 1895 году, когда жил за границей. Газеты писали о смерти Фридриха Энгельса. Верный друг гениального Маркса одним из своих душеприказчиков назвал этого немца как единомышленника и близкого человека. Именно ему, Эдуарду Бернштейну, предстояло участвовать в погружении в море урны с пеплом умершего. Ему и Августу Бебелю Энгельс завещал все свои рукописи, все письма.

Что могло случиться? В чем разногласия? Может быть, несущественные?

Трудно поверить, чтобы такой человек мог разойтись во взглядах со своими товарищами по партии в чем-то важном и решающем для революционного движения.

Не плод ли каких-нибудь недоразумений?

Но уже первые строки насторожили, и Владимир переглянулся с Надей, как бы спрашивая: «В самом деле? Можно ли этому верить?»

И Ульяновы, время от времени посматривая в словарь, стали читать дальше. Хотя отчет был кратким, но позиция Бернштейна, статьи которого еще не дошли до Сибири, прояснилась. Он пытается революционную рабочую партию превратить в реформистскую; как одурманенная Пифия, предрекает, что революция, если ее не удастся избежать, оставит на месте промышленности хаос, что якобы единственный верный путь — медленное преобразование.

— Измена марксизму! — Владимир Ильич отбросил газету. — Чудовищная измена!