Энгбергу, помогала ему вникать в суть «Капитала».
Закончились полевые работы. Отстучали деревянные мялки возле курных бань, где шушенские женщины сушили льняную соломку… Освободились рабочие руки. И соседки сказали Елизавете Васильевне, что у крестьянина Мезина можно нанять девушку в помощницы по дому.
Надежда пошла с матерью. Договорились о плате.
Паша пришла через день, под вечер, в старенькой холщовой кацавейке, принесла с собой кудельную подушечку.
— Это ты напрасно, — сказала Елизавета Васильевна. — Мы для тебя постель приготовили. Вон в боковушке — твоя кровать. Устраивайся поудобнее.
На следующее утро она показала Паше, как полагается накрывать на стол «по-городски», а Надежда Константиновна пообещала научить девушку грамоте.
— Книжки читать?! — подпрыгнула Паша. — Баское дело!
Елизавете Васильевне, так же как всем в доме, нравилось в этой девушке то, что она ни разу не произнесла слова «барин» и «барыня». Значит, в Сибири эти унизительные для крестьян слова незнакомы! И крестьянские дети здесь ведут себя гораздо независимее, чем в российских деревнях.
В тот же день в доме появились школьные тетради и букварь.
4
Скудная почта вызывала огорчение и тревогу.
В последнее время приходили только газеты. Вот уже вторую неделю не было ни писем, ни бандеролей, ни журналов.
— Словно все забыли нас, — сказала за вечерним чаем Елизавета Васильевна. — И вы сами виноваты, — мало даете почтальону на чай.
— Я думаю, почтарь не в обиде, — возразил Владимир.
— А прошлый раз, помните, провез мимо? «Извините, запамятовал». И газетку как-то потерял. Может, отдал другим…
Слова Елизаветы Васильевны добавили тревоги. Возможно, не случайно почта приходит бедная, жалкая.
Почтальона никто всерьез не подозревал в нечестности, а вот жандармы могли задержать и письма, и бандероли, и журналы. По отдельным строчкам переписки с родными и знакомыми Ульяновы неоднократно отмечали, что некоторые письма исчезали бесследно.
Уже давно молчали друзья. Только Яков Ляховский написал, что на памятник Федосееву нужно сто восемьдесят рублей, а собрано лишь семьдесят. Владимир тотчас же сообщил об этом матери, старшей сестре и ее мужу Марку Тимофеевичу Елизарову, который по-прежнему служил в Москве. Пусть скажут всем, кому дорога память волжского революционера: в Верхоленске ждут пожертвований.
Не приходил и гонорар за перевод Веббов.
Но более всего Ульяновых тревожила судьба книги «Экономические этюды и статьи». Что с ней? Ведь она уже была набрана. И даже корректуру в Питере прочитали. Что случилось?
Развертывая свежие газеты, они тщетно пытались отыскать упоминание среди объявлений о книжных новинках.
Сегодня Владимир дольше обычного не мог успокоиться. Ходил по комнате между кроватями и говорил жене:
— Веббов цензура не могла зарезать — не за что. И к фамилии переводчика не могли придраться: псевдоним — Владимир Ильин — еще никому не известен. Думаю, что с Веббами вопрос времени: и книгу пришлют, и за перевод расплатятся. А мои «Этюды»… Тут молчание подозрительное. Вспомни, когда было последнее письмо?
— В августе. Кажется, от седьмого числа.
— Вот видишь! — Владимир пригнул — один за другим — три пальца на левой руке. — Четвертый месяц! Всякому терпению приходит конец. Неужели фиаско? Похоже. Не пишут — боятся огорчить.
— Не спеши, Володя, с грустными выводами. И не считай, что пошел четвертый месяц, — почта-то идет две недели.
— Все равно книга уже могла прийти. И будет, Надюша, в высшей степени печально, если она не появится. Сама знаешь, книга была бы очень и очень ко времени. Народников, этих либеральных болтунов, нужно доконать. Чем скорее, тем лучше. — Владимир взмахнул кулаком, как молотом. — «Этюды» — раз! «Рынки» — два! Удар за ударом! Без передышки! Чтобы не могли поднять головы.
— Володенька, — Надежда решила отвлечь мужа от тревожного раздумья, — а к «Рынкам» ты какое заглавие собираешься поставить? Скоро издательница спросит.
— Это верно. Теперь можно и о заглавии говорить. Я думаю, поскромнее. Ну, скажем, так: «К вопросу о развитии капитализма в России». Нравится?
— Длинновато, Володя. Ты еще подумай. Может, без первого слова? Просто «Развитие капитализма в России».
— Слишком длинно — с этим можно согласиться, но без первого слова будет очень смело.
— А твоя книга смелая.
— Очень широко и многообещающе.
— Отвечает содержанию. Читатель не обманется.
— Но тяжеловесное заглавие, Надюша, более удобно в видах цензурных.
— Ты думаешь, придерутся к чему-нибудь? Ждешь цензурных препятствий?
— Не думаю. Это — суховатое исследование. А в самую суть не всякий цензор вникнет. Надеюсь, книга пройдет.
— Мне почему-то кажется, что издательница тоже сочтет первое слово лишним. И без него привлекательнее для покупателей. А ты напиши Ане, посоветуйся.
— Рано еще. И мы с тобой завели разговор преждевременно. Если с «Этюдами», в самом деле, фиаско… Водовозова насторожится и не возьмет «Рынки». Снова издавать самим? Не на что. А другого издателя не вдруг найдешь.
— Володенька, — Надежда погладила плечо мужа, — пора спать. Ты же опять скажешь, чтобы я тебя разбудила в половине восьмого.
— Да, да. Не позже.
— А утро, говорят, мудренее вечера. На свежую голову и название придумаешь или, — Надя чуть заметно улыбнулась, — согласишься с моим.
Утро все изменило.
Было еще темно, когда во дворе залаяла хозяйская цепная собака. По дому, подхватив лай, заметалась Дженни. Она кидала передние лапы то на один, то на другой подоконник.
Кто-то стучал в закрытую калитку. Елизавета Васильевна унесла лампу в кухню, хотела из полутемной комнаты посмотреть на улицу, но оказалось, что стекла доверху покрылись ледяными узорами.
Паша, накинув кацавейку на плечи, выбежала на крыльцо; вернувшись, хлопнула себя руками по бедрам:
— Ой, батюшки, страхи! Ктой-то через забор лезет! Мохнатущий! Однако, ведмедь!
— Медведи, голубушка, в берлогах лапу сосут. И теперь утро, бояться нечего, — успокоила девушку Елизавета Васильевна и позвала дочь. — Кто-то приехал. Возможно, ваш знакомый. Глухой Виктор Константинович. Собачьего лая не слышит, вот и перелезает. Постучал бы в окно.
Женщины вышли втроем. Увидели: через забор переваливается мальчишка. По лохматой шапке- ушанке Надежда узнала — посыльный из волости. За ними? В такую рань! Что могло случиться?..
Но на снегу уже лежал громадный тюк, мохнатый, как баран.
— Тяжелющий, язви его! — Мальчишка пнул тюк. — Едва-едва доволок! Писарь мине говорит: «Живым манером! Одна нога — здесь, другая — там».
