но я часто слышал о ней от моей подруги — студентки, которая мне о ней рассказала.

(Он точно профессор, — подумал я про себя.)

— Любимым времяпровождением этой студентки было ездить в метро и незаметно засовывать в карманы немецких солдат и офицеров антинемецкие листовки. Она жила на одном этаже с Матильдой в современном многоквартирном доме барачного типа, построенным мэрией Парижа для мелкой буржуазии. Но если студентка вела беззаботную жизнь в своей девической квартирке, с абсолютной сексуальной независимостью, то клерк судебного исполнителя, его жена и семеро их детей ютились в трехкомнатной квартире. Матильда пожелтела и согнулась, измучившись от домашних забот, и, возможно поэтому, стала очень агрессивной женщиной. Кроме того, моя подруга тяготела к анархизму, а Матильда, вслед за мужем, стала фанатичным членом «Аксьон Франсэз».[11] Вскоре они ненавидели друг друга так, как это могут лишь женщины.

— Однажды, просто для забавы, студентка засунула листовку Матильде в карман пальто. Но жена судебного исполнителя оказалась попроворнее, чем солдаты оккупационных войск. Вы понимаете, она провела всю жизнь, следя за своими детьми, за газом, смотря, чтобы ее не обокрали. Она схватила девушку за запястье и прочла листовку.

— Наконец-то я поймала одну из них, слава Богу! — воскликнула Матильда.

Это все происходило на лестничной клетке. — Пойдем в твою квартиру, — приказала Матильда. Моя подруга очень не хотела привлекать к себе общего внимания и подчинилась.

В комнате девушки была неубранная постель. Коробки и банки с косметикой, очень личными предметами туалета, пустые бутылки валялись повсюду. Матильда сделала шаг назад. — Я никогда бы не подумала, — пробормотала она. Но отвращение, удлинившее ее и без того длинное лицо, уступило место выражению просьбы и смирения. Она взяла руки девушки в свои грубые руки и сказала:

— Мадмуазель, вы должны помочь мне! — Помочь вам? — повторила ошеломленная студентка. — Против бошей, — сказала Матильда. И неожиданно эта совершенно молчаливая и твердая женщина, которая казалась столь же cухой в ее чувствах как и в ее чертах лица и тела, оказалась охваченной страстью. Она рассказывала о своих голодающих детях, о бесполезных продовольственных рядах на рынке, о пытках зимы без угля, о воспалении легких у мужа, об охоте за одеждой и обувью, которых нельзя было найти. Ни одно из этих слов не было жалобой. Они выражали горячее чувство бунта против немцев. Единственным разочарованием Матильды было то, что она не могла действовать активно. Но что было ей делать? Она не знала никого в группах сопротивления. Ее муж (жалкий бедолага, как она начинала понимать) все еще верил в Маршала. — Я хочу работать для падения бошей, — продолжала Матильда. — Я не боюсь трудностей, боли и риска. Эти боши должны подохнуть, И я хочу помочь им в этом. Во время этой вспышки Матильда ни разу не повышала голос. Но жесткость ее слов, напряжение тонких губ и восковых щек, почти невыносимый блеск в глазах, обычно таких недоверчивых и тусклых, оказали на мою подругу большее воздействие, чем если бы она кричала. — Вы могли бы распространять листовки в моем кругообороте, — сказала студентка. — Вы не будете знать никого больше и будете получать инструкции только от меня. Могу себе представить, что, услышав название газеты и бросив последний взгляд на неприличный беспорядок в комнате, у Матильды, должно быть, началась внутренняя борьба с ее собственной совестью. Но она согласилась. Сначала ей поручили участок улицы, потом целую улицу, потом еще одну, затем целый район. Это была большая работа, которую она выполняла методично и тщательно, с большим вниманием к деталям. Она не спорила. Ей хватало времени на все. Она никогда не уставала. Она раньше вставала и шла в продовольственные лавки. Она позже чинила одежду. Это никого не касалось. Ее муж тоже ничего не знал.

— Однажды она рано утром зашла в соседнюю квартиру, чтобы получить новые указания, и нашла там чужого мужчину в постели студентки. — Товарищ по борьбе, — объяснила та. Матильде удалось сделать равнодушное лицо, она получила инструкции и ушла. Она все еще худела, но лицо ее уже не выражало больше враждебности ко всему миру. Особенно радовалась она, когда ей удавалось добавить взрывчатку к толстой пачке листовок. А вы знаете, как ей удавалось проносить их через весь Париж? Она прятала газеты, а при случае и динамит, на дно маленькой коляски, в которой возила своего последнего восемнадцатимесячного ребенка. Две ее маленькие дочки постарше сопровождали ее. Под блузками девочки тоже прятали запрещенную прессу. Кто мог бы хоть в чем-то заподозрить эту серьезную женщину с впалыми щеками в сопровождении своих недокормленных детей?

Все вышли из-за обеденного стола и направились в большую гостиную. Мы тоже. Но я никак не мог успокоиться, настолько захватила меня история, рассказанная моим соседом по столу, об усталой женщине, с ее скудной, но тщательно ухоженной одеждой, которая с утра до вечера, при любой погоде катит коляску с бледным младенцем по голодающему трагичному Парижу, пряча под ребенком запрещенные газеты и взрывчатку.

— Матильду, однако, в конце концов, арестовали из-за неосмотрительности, в чем не было ее вины, — сказал мой собеседник. — Но ничто не смогло заставить ее заговорить. Когда я покинул Францию, полиция все еще не решила окончательно ее судьбу.

Слуги в белых жилетах разносили кофе, напитки, сигареты и сигары. И мой сосед сказал:

— Я не курю, но люблю, когда люди вокруг меня курят табак «Вирджиния» или гаванские сигары. Особенно здесь. Вы согласны, что такой запах прекрасно подходит к этому месту?

Он обладал способностью заставлять меня постоянно колебаться из одной вселенной к другой. Но в то время как его ум балансировал и регулировал без видимых усилий драматичные и почти чудовищно контрастирующие видения, я воспринимал эту богатую теплую комнату, это изобилие, эту безопасность с ощущением своего рода метафизического ужаса.

Я все еще был так близок к страданиям и борьбе французского народа, ощущая в себе их климат, что та голодная, полная опасности и угнетения, подземная жизнь казалось мне самой естественной для человека в наше время. Смешавшись с группой, образовавшейся вокруг нашей хозяйки, с помощью внутреннего согласия, которое дремлет в большинстве существ, я, возможно, совсем забыл бы об этом, шутил и курил сигару и пил виски с миром в сердце. Это случалось со мной в Лондоне и прежде. Если этого не произошло сейчас, то причиной тому был мой компаньон. Все же мне и в голову не пришло бы оставить его.

— На Рю де Лилль в Париже, — рассказывал он, — живет прекрасный французский аналог хозяйки этого дома. В ее гостиных дрожишь от холода, еда скудная, и сигарету делят одну на четырех. Но зато энергия, любовь к сохранению традиций, дух и деспотичный темперамент этой вдовы-графини ни в чем не уступает этой обаятельной пожилой леди.

— Вы часто посещаете пригород Сен-Жермен? — не смог я удержаться от вопроса.

— Рояль «Стейнвей» у графини звучит превосходно, — ответил мой сосед со смехом, — я иногда прихожу к ней и играю у нее дома.

Я посмотрел на него с новым вниманием. Почему я решил, что он ученый из лаборатории? Его вьющиеся волосы, массивные брови, серые бесхитростные глаза, его смех? Но ведь те же самые черты точно в той же, если не в большей степени, могли соответствовать и человеку искусства.

Кто-то поставил на граммофон, спрятавшийся в углу большой комнаты, джазовую пластинку.

— Единственный приятный момент в такого рода музыке — то, что она не мешает разговору, — сказал мой сосед. — Музыка — настоящая музыка — звучит в пригороде Сен-Жермен, но там присутствует еще и заговор. Старая графиня взяла в свои руки все связи, все влияние, накопившееся за ее долгую сентиментальную жизнь, которая, как считалась весьма полноценной. Среди ее друзей из прошлой эры было немало высокопоставленных чиновников. Она терроризировала их, настраивала против Маршала, принуждала брать на себя обязательства. Стол, в котором ее прабабушки прятали записки, написанные Лозеном и герцогом Ришелье, теперь был завален поддельными документами, пустыми продовольственными карточками, фальшивыми командировочными направлениями, рекомендательными письмами для судей, полицейских комиссаров, начальников тюрем. Графиня демонстрировала нездоровое безрассудство. Но ее спасал ее довольно комичный деспотизм. — Она просто сумасшедшая старуха, — говорили люди и оставляли ее в покое.

Новая пластинка, новая джазовая мелодия… Мой сосед продолжал:

У графини был внучатый племянник лет тридцати, с плоской узкой грудью, почти лысый, прыщеватый. Он сдирал прыщи тонкими пальцами, тонкими как нити. Он плохо учился, его не взяли в армию, без