портреты, развешанные по стенам и написанные во времена короля Эдуарда VII. Дом выходил на площадь Белгрэйв-Сквэйр. Бомбардировки разрушили немало домов в окрестностях, но старая леди постоянно отказывалась покинуть свое жилище. Ее слуги были освобождены по возрасту от военной службы, и она могла поддерживать свое хозяйство и обеспечивать его нормальным питанием, потому не отказывалась от старых привычек. Одной из них, выработанной еще во времена Антанты, было устраивать встречи с известными французами Лондона. Не предупреждая ее, они, в свою очередь, могли в последний момент приводить новых гостей. Мой сосед за столом был одним из таких людей.

Он только что прибыл из Франции. Он не знал никого за этим столом, за исключением друга, который, представив его, уселся на другом конце стола. Беседа была оживленная и блистательная, но касалась людей и фактов, с которыми он был совершенно не знаком. Он слышал слова, но не язык. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке, как путешественник, попавший на неизведанный берег, законы и привычки которого ему совершено не знакомы.

Это меня не удивляло. Я был сам точно в такой же ситуации. Наше схожее состояние и одиночество естественным образом привлекли меня к нему. За исключением гривы седеющих волос и высокого массивного лба, в его чертах читались простота и благородство, делавшие его лицо очень привлекательным. У него были светлые немного усталые глаза, по очереди останавливавшиеся на цветах, украшениях на стене, пожилых слугах, канделябрах, с вниманием, одновременно изучающим и восхищающимся. В нем можно было почувствовать постоянное присутствие медитации, но также и склонность к причудам, и глубокую искренность. Его характер и его занятия, несомненно, ограждали его от трудностей и хлопот повседневной жизни. Профессор… Ученый из лаборатории… Может быть, ботаник…

— Здесь все удивляет, не так ли? — спросил я своего соседа.

— Больше чем удивляет, — сказал тот с теплотой. — Мы как бы оказались среди чудес.

Его голос был немного слабым, но с большой убеждающей силой.

— Жизнь вдруг стал такой простой, — продолжал он.

Эти слова вернули ощущение расплывчатого дискомфорта, которое меня часто угнетало в Лондоне.

— Слишком простой, — сказал я.

Мой сосед посмотрел на меня с дружеским пониманием (постепенно я заметил, что он не мог смотреть на людей другим взглядом). И я почувствовал, что свежая искренность в его контактах с окружающим миром основывалась не столько на наивности, сколько на доброте.

— Вы думаете об условиях, в которых мы живем дома, — сказал он, — и вы удивлены здесь солидными кусками белого хлеба… и горячей ванной каждое утро с мылом, оттирающим ваше тело.

Он наполовину закрыл свои задумчивые и прозрачные глаза.

— Я несомненно аморален, — продолжил он, — но, скажу совершенно честно, я не могу заставить себя чувствовать из-за этого угрызения совести. Я просто воспринимаю вещи так, как они есть.

Мой сосед был одним из тех редких существ, чье присутствие заставляет размышлять вслух.

— Вы редко покидали свою башню из слоновой кости? — не смог сдержаться я от замечания.

— Вы имеете в виду, что я книжный червь? — засмеялся он.

Я никогда не забуду его смех. Он был едва слышен, но его звук был таким нежным, чистым и столь убежденным, это придавало отблеск детства лицу взрослого мужчины, что меня переполняли восхищение и зависть к человеку, который мог так смеяться в его возрасте. Это было такое чувство, будто бы он только что познакомился с забавными вещами во вселенной, и смеялся, слушая свой собственный смех. В этом был необычайный шарм.

— Как вы догадались? По форме моих плеч? По волосам? — спрашивал он.

Он медленно провел по пучкам белых волос, вьющихся над макушкой, и сказал:

— Слишком длинные, я знаю. Но вот все никак не могу заставить себя пойти к английскому парикмахеру. Я так привык к нашим. Они прекрасные люди.

Это внезапное возбуждение, по столь малозначительному поводу, показалось мне немного смешным. Меня, видимо, обманули мои чувства, но мой сосед снова рассмеялся. И пока он приглаживал свои седеющие волосы, его смех снова показался мне таким молодым, даже более привлекательным.

— Я имею в виду не умение, совсем нет, — сказал он.

Он покачал головой и продолжил.

— В Париже я постоянно посещаю парикмахерскую на левом берегу Сены. Она маленькая. Хозяин сам работает там вместе с еще двумя работниками. Его жена работает там кассиром. У них маленькая дочка и маленький сын, которые, приходя из школы, делают свои домашние задания в задней комнатушке парикмахерской. Семья без истории. Ну так вот, однажды утром я пришел к моему парикмахеру, и он вдруг бросил одного клиента, ожидавшего его, подбежал к другому, ждавшему своей очереди, взял напечатанный листок из его рук и подскочил ко мне, крича:

— Смотрите, месье, что я только что получил. Я нашел это в моем почтовом ящике. Он держал в руке экземпляр подпольной газеты, «Либерасьон», если я не ошибаюсь. — Статьи в ней превосходны, — сказал хозяин. — Против немцев, против коллаборационистов, с именами, деталями и всем-всем. Нужна храбрость, чтобы печатать такое. Не так ли, господа?

— И все в парикмахерской — и клиенты с лицами, намазанными пеной, и парикмахеры с ножницами и расческами, все согласились с ним. Подпольная газета прошла по рукам всех в парикмахерской. — Представьте, эти прислали ее мне. Мне! — повторял хозяин. Его переполняла гордость. — Это действительно большая честь, то что они делают, — тихо сказала его жена за стойкой кассы. — Читайте быстрее, — прошептал мне хозяин. — Я жду сегодня утром много клиентов, и каждый должен получить возможность прочесть ее. За два сантима он захотел повесить газету в витрине.

— Это было до того, как за распространение газет Сопротивления была введена смертная казнь, или уже после? — спросил я.

— После, намного позже, — ответил мой сосед.

Он засмеялся. Его лицо выражало самое удивительное, самое нежное восхищение. Можно было подумать, что для него то совершенно новая история. Со стороны могло показаться, что это я только что рассказал ее ему.

— Парикмахеры — прекрасные люди, — подчеркнул он.

Обед постепенно подходил к концу. Слуга подал шоколадный крем. Он был богат и легок, приятен для глаз и на вкус. Нужно быть французом, чтобы в полной мере понять его невероятный вкус.

— О, — сказал человек рядом со мной.

Он замолчал, чтобы полностью со всей невинностью посвятить себя этому блюду. Потом он пробормотал:

— Обед как сон.

Его серьезный и химерический взгляд медленно прошел по всему столу в том конце, где мы сидели. Последовав за его взглядом, я снова осознал красоту цветов, обслуживания, хрусталя, осознал обаяние мягко мерцающих свечей. История, рассказанная этим человеком, заставила меня обо всем этом забыть. Но, казалось, у него был дар одновременно получать удовольствие от благословения счастливого дома и в то же самое время хранить в памяти мучения и усилия людей, оставляемых на милость когорты шпионов, вешателей и палачей.

— Настоящий сон, — сказал мой сосед. — Мы многим обязаны этой пожилой леди, которая нас даже совсем не знает.

Хозяйка дома очень прямо сидела на углу стола. Ее маленькая нежная голова возвышалась над воротником из черного бархата. Этот цвет и материал превосходно сочетались с сияющей сединой ее волос. Ее глаза оставались очень живыми. Мы сидели слишком далеко, чтобы слышать, о чем она говорит, но по движениям губ было видно, что речь ее полна ума, воли и остроумия.

— Женщины прекрасные создания, — сказал мой сосед.

Когда меня снова удивил этот повод его энтузиазма, он добавил в полушутливом, полувиноватом тоне:

— Вы знаете, это совсем не связано с шоколадным кремом…

Я вспомнил женщину по имени Матильда. Ее муж был клерком у судебного исполнителя. Я не знал ее,