сжала

голода

опухоль.

Врач наболтал — чтоб глаза глазели, нужна теплота, нужна зелень.

Не домой,

не на суп, а к любимой

в гости,

две

морковинки

несу

за зеленый хвостик.

Я

много дарил

конфект да букетов,

но

больше

всех

дорогих даров

я помню

морковь драгоценную эту

и полполена

березовых дров.

С одеждой тоже была проблема — Лиля сшила себе платье из узбекской набойки с пуговицами из ракушек, а пальто из портьеры с бахромой, и выглядела в них элегантно.

В 1921 году им удалось получить две комнаты в общей квартире в Водопьяном переулке, возле почтамта. В одной, столовой, стояла кровать Лили за ширмой, и надпись гласила: «На кровать никому садиться не разрешается». Во второй комнате, кабинете, жил Осип Максимович. У Маяковского была комната тоже в коммуналке, неподалеку, на Лубянке. Там он работал.

Кстати, путешествуя вместе, Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович занимали разные комнаты и никогда не ночевали в одной постели. Она говорила: «Володя такой большой, что удобнее индивидуальный гроб, чем двуспальная кровать». Гадать о том, что было и чего не было в их спальне, — дело неблагородное и малопристойное. И он и она были не склонны обсуждать с посторонними свою интимную жизнь. Следует уважать их чувства и нам.

Жить стало немного легче. Маяковского много печатали, мужчины неплохо зарабатывали, и можно было покупать необходимую еду. В связи с этим Лиля завела медицинские весы, чтобы не толстеть и сохранять фигуру, — она всю жизнь следила за своим весом. Мама присылала ей красивые мелочи из Лондона, где она работала в АРКОСе (All Russian Cooperative Society Ltd.), — сумку, перчатки, духи.

Отношения с Маяковским были ровными, он не был так ревнив и категоричен, и их жизнь на даче в Пушкине 1920–1921 годов ЛЮ вспоминала как самую спокойную и мирную. По воскресеньям приезжало много гостей. Аннушка всегда готовила котлеты. Если гостей было мало, давали две котлеты, если много — по одной. Маяковский и Лиля много гуляли, собирали грибы. Грибов в те годы было много, и они составляли большое подспорье в еде. Во время прогулок поэт был неразговорчив, думая о своем или сочиняя. Лиля сначала обижалась, потом поняла его. Он часто ездил в Москву по делам, и не было случая, чтобы он вернулся без цветов для нее. Если он уезжал, когда она еще спала, всегда оставлял записки с рисунком щеночка.

Осенью 1921 года ЛЮ была в Риге, куда она поехала но делам издания футуристических книг. У Маяковского были бесконечные трудности с изданием его поэм в Госиздате, и главной заботой ЛЮ было разыскать издателей, которые взялись бы напечатать книги поэта для экспорта в Россию. В те годы такие вещи практиковались.

ЛЮ делала все, что было в ее силах, связавшись с латвийскими издателями и типографиями (о чем свидетельствуют ее письма в Москву), дело уже было «на мази», но в последний момент сорвалось — то ли издатель передумал, то ли возникли трудности с пересылкой. Кроме того, закончив дела, она хотела съездить в Лондон, повидать мать. Между РСФСР и Великобританией дипломатических отношений еще не было, а в Латвии ЛЮ надеялась получить визу в Лондон. Но и здесь ничего не вышло.

Письма ЛЮ и Маяковского Рига — Москва полны не только деловых хлопот:

«Волосеночек мой! Спасибо за ласковое письмецо и за то, что думал обо мне в день моего рождения.

Напиши честно — тебе не легче живется иногда без меня? Ты никогда не бываешь рад, что я уехала? — Никто не мучает! Не капризничает! Не треплет твои и без того трепатые нервочки!

Люблю тебя, Щенит!! Ты мой? Тебе больше никто не нужен?

Я совсем твоя, родной мой детик! Всего целую.

Лиля».

«Дорогой ослепительный и милый лисеныш!

<…>

«Честно» тебе сообщаю, что ни на одну секунду не чувствовал я себя без тебя лучше чем с тобой.

Ни одной секунды я не радовался что ты уехала а ежедневно ужаснейше горюю об этом.

К сожалению никто не капризничает. Ради христа приезжай поскорее и покапризничай.

Нервочки у меня трепатые только от того что наши паршивые кисы разъехались.

Я твой весь.

Мне никто, никто, никто кроме тебя не нужен.

Целую тебя всю, весь твой <Щен> Целую Целую Целую Целую Целую».

Иногда в разлуке Маяковский вел себя не так, как хотелось бы Лиле (ему же не было и тридцати!), но Лиля воспринимала эти мимолетные влюбленности как плохое поведение маленького мальчика.

Напишет же он вскоре в поэме «Люблю»:

Пришла — деловито за рыком, за ростом,

взглянув,

разглядела просто мальчика.

Она так была в себе уверена, что не принимала его вольности всерьез. Про свои небольшие флирты он рассказывал ей, когда они кончались. Но даже если он и не говорил о них, она всегда все знала! «Мне известны со всеми подробностями все твои лирические делишки», — написала она ему однажды. Так было и на сей раз в Риге:

«Володик, Юлия Григорьевна Льенар рассказала мне о том, как ты напиваешься до рвоты и как ты влюблен в младшую Гинзбург, как ты пристаешь к ней, как ходишь и ездишь с ней в нежных позах по улицам. Ты знаешь, как я к этому отношусь.

Через две недели я буду в Москве и сделаю по отношению к тебе вид, что я ни о чем не знаю. Но требую: чтобы все, что мне может не понравиться, было абсолютно ликвидировано.

Чтобы не было ни единого телефонного звонка и т. п. Если все это не будет исполнено до самой мелкой мелочи — мне придется расстаться с тобой, что мне совсем не хочется, оттого что я тебя люблю. Хорошо же ты выполняешь условия: «не напиваться» и «ждать». Я до сих пор выполнила и то, и другое. Дальше — видно будет. Ужасная сволочь эта Юлия Григорьевна! Злая баба!

Я совсем не хотела знать правду и ни о чем ее не спрашивала!

Не огорчайся! Если ты все-таки любишь меня, то сделай все так, как я велю, и забудем.

Целую тебя.

Лиля».

Владимир Владимирович отвечал:

«…Конечно я не буду хвастаться, что живу как затворник. Хожу и в гости и в театры, и гуляю и провожаю. Но у меня нет никакого романа, нет и не было.

Никакие мои отношения не выходят из пределов балдежа. Что же касается до Гинзбургов — и до