все мелкие ее домашние промахи, а она, повесив голову, ходила за ним следом. Дрожа от злости и возмущения, Виктор наблюдал с улицы, но вмешиваться не смел — жалел Любу.

Наконец, Калмыкову надоело куражиться. Милостиво отпущенная Люба мигом переоделась и выбежала к Виктору.

— И что ты не уйдешь от него? — сердито спросил он, когда оба быстро зашагали к трамвайной остановке.

Люба опасливо оглянулась, словно их могли услышать. Но нарядный дом-пятистенок с решетчатым застекленным крыльцом был далеко.

— Куда ж мне уходить? Специальности нет, образования тоже. Всего восемь классов, да и те когда еще кончила.

— Подумаешь, образование. Я вон семь не окончил, да не пропадаю.

— Ты мужчина, Витенька. Умный. А мне бы хотелось подучиться еще, хоть в техникум…

В голосе девушки явно прозвучала тоска. Светло-карие глаза ее с пушистыми ресницами были печальны. И Виктор попытался утешить ее по-своему.

— Ну, ничего, выйдешь замуж — будешь делать, что захочешь.

Люба густо покраснела.

— Не пойду я замуж, — отрезала она.

— Вон ты какая! А почему? — поддразнил Виктор.

— Потому что все равно без образования да специальности на мужниной шее сидеть буду. У него огород поливать и всякую грязную работу делать.

Виктор посмотрел на Любу. Оказывается, тоже характер есть.

— А тебе чистенькой работы хочется? Табельщицей или к начальнику в секретарши, бумажки переписывать?

Люба испугалась его тона.

— Что ты, Витя! Я бы на какую хочешь работу пошла. Дядя Гоша не пускает. Не хочу, говорит, стыда от людей. Я, говорит, знатный человек на заводе, люди пальцами тыкать будут, если ты в простые работницы пойдешь.

— Слушай его больше, крокодила зеленого! И откуда он такой взялся? То был человек как человек. А прославился — и нос загнул, скоро в небо упрется. Денег много хапает, в буржуя превратился.

— Да он сам же их зарабатывает. Небось не капиталы от папаши остались.

— Знаю, не агитируй. Только иному такие деньги и не впрок. Жадность задушит. Право слово, уходила бы ты от него, Любаша.

— Куда? — снова спросила Люба.

Скажи Виктор «ко мне» — минуты раздумывать бы не стала. Но Виктор ничего не сказал и только засвистел что-то.

Тут подошел трамвай. Они атаковали его вместе с толпой разряженных, раздушенных парней и девушек, которые так же спешили в Нижний поселок, ко Дворцу культуры — на танцевальную площадку, в кино и на набережную. Виктор оказался в трамвае одним из первых, сел сам и захватил место для Любы, стойко оберегая его от посторонних посягательств, пока она не пробилась к нему.

Усевшись у открытого окна, Люба сразу же повернулась лицом к улице, словно там было невесть что интересное. А Виктор смотрел сбоку на изгиб щеки, на чуть вздернутый носик и ровную линию брови, и в голове его шевелились непривычно-сложные мысли.

До сих пор он не задумывался над своим отношением к Любе. Ему казалось, что он просто жалеет ее и возмущается положением в семье дяди. Не таким уж большим поселком была Дубовая Балка, чтобы соседи не знали друг о друге всей подноготной, и Любу иначе, как батрачкой, почти и не называли.

Но грубые слова Калмыкова, сразу придавшие этой дружбе такое значение, какого она еще не имела, невольно заставили Виктора взглянуть на Любу совсем другими глазами. И как-то разом исчезла былая свобода обращения, немного мальчишеское покровительство, он не смел теперь по-прежнему похлопать ее по плечу, взять за руку. У него появился резковатый, отрывистый тон, которым он прикрывал непривычное смущение. И в то же время что-то неудержимо влекло его к этой худенькой, скромно одетой девушке. Будь он старше, опытнее, он понял бы, может быть, что влечет его к Любе сила ее искреннего чувства. Но Виктор так привык, что девушки, за которыми ему случалось ухаживать, выражали свой интерес к нему кокетством, ужимками, притворной холодностью и прочими наивными ухищрениями, что не видел тихой, ненавязчивой и беззаветной любви своей скромной подружки.

Он совершенно искренне уговаривал Любу уйти от дяди, но когда у нее вырвался вопрос: «Куда?», он не нашел готового ответа. Будь это раньше — сразу же нашлись бы десятки решений. А сейчас язык не повернулся. И ни за что на свете не рассказал бы он Любе об условии, которое так нахально навязывал ему Калмыков.

Но долго задумываться, да еще над неприятными вещами, Виктор не умел. Его окликнул один знакомый, подошел другой, и глубокая молчаливость, от которой Люба даже немного оробела, сменилась обычной веселой болтовней.

Дорога от конечной остановки до парка прошла незаметно. Виктор широко шагал, не обращая внимания на измятые штанины, и в увлечении размахивал руками, представляя в лицах, как он уговорил мастера применить новый способ завалки стружки. Если судить по тому, как он рассказывал, можно было подумать, что он совершил чуть ли не переворот в мартеновском деле.

— Мастер говорит: «Молодец, твой опыт на другие печи передавать нужно». А из редакции сотрудник прибежал: «Напишите, пожалуйста, статью о вашем почине». Что ж, говорю, это можно…

— И написал?

— А как же? Надо ведь. Да мне это — раз плюнуть!

Виктор не рассказал, сколько бился с ним работник редакции, выжимая строчку за строчкой из корявого изложения нового способа завалки. Сейчас, видя восхищение в широко открытых глазах Любы, Виктор искренне верил, что сам написал ту статью, под которой поставил свою подпись.

— Теперь еще предложение в БРИЗ подаю. Что тебе подарить на премию?

— Да что ты, Витя, зачем дарить?

— Не говоришь — сам придумаю, тогда не обижайся, если не по вкусу придется… А мне, пожалуй, еще доклад придется делать, — небрежно уронил он напоследок.

— Ой, Витя, загордишься ты тогда совсем. На меня уж и не посмотришь…

Виктору стало стыдно. Проклятый язык сколько раз подводил. Расхвастался, удержу нет… Скрывая смущение, сказал:

— Ну, может, ничего этого не будет. Затирать у нас любят. Вот дядьку твоего выдвигают — это да. Думаю все ж таки соревноваться с ним… Думаешь, не выйдет?

Люба молчала. Виктор подумал и признался:

— А может, пока и не выйдет? Он все ж здорово сталь варит. Но только я все равно буду стараться догнать. Иначе покою мне не будет в жизни.

В кино они не опоздали, но билетов уже не было. Люба расстроилась. Ей казалось, что Виктор непременно должен рассердиться. Но он только передвинул тюбетейку характерным для него жестом, купил два стаканчика мороженого и сказал задумчиво:

— Ну, теперь куда? На танцы?

Но на танцы Люба идти не решилась: стеснялась своего бедненького платья. Решили просто посидеть, послушать музыку.

В парке горели матовые фонари, песок поскрипывал под ногами гуляющих, все скамейки были заняты. Люба с Виктором дошли почти до конца главной аллеи, но тут его окликнули с одной скамьи:

— Виктор, давай сюда, к нам иди, места хватит!

Люба оглянулась на голос, но Виктор нахмурил брови и даже не повернул головы. Тогда со скамейки вскочил Алеша Саранкин, подручный сталевара и член комсомольского бюро цеха. Его свежее, чуть курносое лицо дружески улыбалось.

— Ты чего, чудак? И разговаривать не хочешь? Ну, брось, брось, там было бюро, а тут парк, и нечего обижаться.

Собственно говоря, Виктор не так уж и обижался, но, расхваставшись перед Любой, он умолчал о том,