— И вы ошибетесь, если это случится, — предостерегла она. — Соня независима от меня долгие годы, и все же для своих лет она удивительно незрелый человек.

Он протянул к ней руки:

— Пусть все будет так, как будет, а я только стараюсь облегчить Марку и вам вашу жизнь.

— Просто такое уж доброе у вас сердце? — ядовито спросила она.

— И потому, что мне сделали предложение устроить грандиозное представление: новый исполнитель Гершвина, Портера и Керна.

— Но я люблю, как Марк исполняет Шопена, Баха и Дебюсси! — возразила Марчелла.

Кол нахмурился, глядя на нее:

— Вы помешаны на мысли о концерте Марка в «Карнеги-холле», когда он взойдет на сцену в белом галстуке и во фраке, а восхищенная публика будет ему рукоплескать. Но он может иметь все это и куда больше!

Марчелла постаралась выпрямиться.

— Не думаю, что нам следует продолжать этот спор, — сказала она Колу. — Марк должен сам решать, как ему жить дальше, и я, разумеется, поговорю с ним об этом, когда он вернется. Если он предпочтет ваше предложение, мне придется смириться с этим. Он поднял брови.

— Вы действительно так подвержены условностям? Несмотря на ваши книги?

Она кивнула.

— Вероятно, да. — Она поднялась, бросив ему на ходу: — Нет, пожалуйста, не провожайте меня. Заканчивайте свой обед. Мне нужно на воздух. Извините.

Она быстро пошла к дверям, которые любезно распахнул перед ней официант. Кол слегка привстал, глядя ей вслед, в его ладони свернулась, словно белая кошечка, салфетка.

Когда Марк позвонил сообщить о времени своего прилета в аэропорт Кеннеди, Марчелла постаралась не выдать свой гнев голосом, хотя после обеда с Колом она так и не смогла успокоиться. Помимо всего прочего, ее больше всего бесило то, что пришлось сидеть напротив Феррера и выслушивать его признания в любви к ее сыну. Марку следовало оградить ее хотя бы от этого.

— Я тебя встречу, — пообещала она. — Счастливого пути.

Но она не могла совладать с собой и с любовью убрать квартиру к его приходу. Она лишь поставила несколько свежих ветвей падуба и омел в гостиной, а в стеклянные чашки разложила серебряные шары; купила подарки для Марка и Сони, для Эми, для Дональда и его семьи и разложила свертки под крошечной сосенкой.

Рождество всегда вызывало в ней смешанные чувства. С одной стороны, она любила этот праздник, но с другой, он напоминал ей об ушедших родителях, о том, что у нее нет большой семьи, в кругу которой так хорошо праздновать рождественские дни. В этом году это печальное настроение особенно усилилось. Она пригласила в гости Соню, оставив для нее сообщение на автоответчике, на которое Соня не откликнулась. Марк должен был прилететь прямо на Рождество. Дональд отвез ее в аэропорт, где выяснилось, что самолет на час задерживается. Она села в баре, потягивая мартини, заставляя себя хотя бы насильственно улыбнуться.

Марк выглядел измотанным, похудевшим, как ей показалось, когда волочил свою здоровую сумку через таможню. Он бросил сумку и кинулся к ней, и неожиданно для самой себя она заключила его в крепкие объятия.

— Дорогой мой, но какой ты бледный! Маэстро, наверное, заставляет тебя много работать?

— Да нет, это я сам так уработался! — засмеялся он. — Думаю, мне нужна передышка. Ну, как ты?

— Ах, конечно…

Они прошли к машине, ждавшей их на стоянке. Первое, что она сказала ему, едва они уселись на заднее сиденье и накинули ремни, было признание:

— На прошлой неделе я обедала с Колом Феррером.

Глаза его округлились от изумления, и она почувствовала раскаяние. Ведь это могло и не быть его инициативой.

— Ну и как пообедали? — спросил он. — Вы нашли, о чем поговорить?

— Нашли, и я была вне себя, Марк, — взглянула она на него. — Марк, ну как ты мог поставить меня в такое положение? — спросила она, опуская звуконепроницаемую стеклянную перегородку между ними и Дональдом. — Я всегда думала, что мы с тобой в состоянии общаться без посредников. К тому же я вполне могу прожить без человека, который заявляет мне, что он любит моего сына!

Марк громко расхохотался:

— Так прямо и сказал? Но это же смешно! Кол не любит никого, кроме себя! Что за глупости!

— А ты любишь его, Марк? — спросила она, глядя ему прямо в глаза.

Он уставился на нее.

— Я даже не думал об этом в таких выражениях, — признался он. — То есть тебя я люблю, ты моя мама, но больше в моей жизни нет никого, кого бы я любил. Я жутко уважаю Кола. Мне он нравится, но как близкий друг, и все.

— Он хочет превратить тебя в свою уменьшенную копию, — заявила Марчелла. — Это беспокоит и ранит меня.

— Ясно… — Марк обхватил ладонью подбородок, глядя в окно. — Значит, он беспокоит и ранит тебя?

— Я не так выразилась! — закричала Марчелла. — Но что ты в нем нашел, чем можно так восхищаться?

— Он верит в мой талант, — мягко произнес Марк. — Он помогает мне стать более… стать самим собой. Он показывает мне, что мир гораздо шире, чем только мы с тобой…

— Ну, спасибо! — саркастически заметила Марчелла. — А когда я была с Санти, не говорила ли я тебе, что мир не замыкается на нас двоих! Ведь это ты говорил, что не можешь без меня жить!

— Знаю. — Марк закрыл глаза. — Знаю… но теперь я вырос, мамочка. Я изменился. Надеюсь, что я стал взрослым…

— У меня были такие планы о твоем будущем, дорогой мой, — напомнила Марчелла. — Перед тобой лежит грандиозная музыкальная карьера. Почему ты все время воюешь со мной? Ты знаешь, какая честь быть выбранным Джанни? Сколько студентов отдали бы…

— Гершвин нравится мне гораздо больше, чем Шопен, — сообщил Марк, ища своими глазами ее взгляд. — Что еще я могу тебе сказать?

Она села поудобнее, закурила. За окном, в сумерках, мерцал огнями Манхэттен.

— Ты и я, мы все время отгораживаемся от мира, мамочка, — говорил он. — Только мы вдвоем, всегда только мы вдвоем…

— Это Кол говорит, не ты. — Марчелла повернулась к нему. — Мой сын Марк, я знала это, любил нашу жизнь вместе! Тебе не нужен Кол Феррер, Марк! Ты так много работал все эти годы, чтобы достичь нынешнего положения, как же ты можешь от всего так просто отказываться? Пара альбомов старых песен, пара концертных туров, и ты превратишься во вчерашний день! А карьера пианиста-классика длится всю жизнь!..

— Но никто не спрашивал меня, чего я хочу! — тихо сказал Марк. Он смотрел на нее, и его голубые глаза полыхали. — Я только делал то, чего хотела ты. Теперь у меня есть мой собственный вкус, и я понимаю, что я предпочитаю джаз, мне гораздо интереснее играть его, чем твердить и твердить без конца эту заигранную классику. Джаз — это же настоящее музыкальное приключение. Мне нужно иметь возможность импровизировать.

— Закончи этот год, — попросила она. — И тогда, если ты будешь продолжать чувствовать то же самое…

— Нет! — воскликнул Марк. Из его глаз словно посыпались голубые искры, когда он встретился взглядом с Марчеллой. — Никогда раньше я не говорил тебе «нет». Я был твоим ребенком целых двадцать лет. А вот теперь я вырос. И я не хочу играть Шопена, мамочка. Ты это понимаешь? Я хочу играть и петь Гершвина и других джазменов…

Она вздрогнула, как от боли, слыша, как он стал разговаривать с ней. У нее было такое ощущение,