Она наблюдала, как он пьет, но не присоединилась к нему.

— Вы, должно быть, ужасно гордитесь Соней, — Сказал он. — Она просто царит повсюду. Эти рекламные ролики божественны.

— Я почти совсем ее не вижу, — призналась Марчелла. — Мы перестали быть близки с тех пор, когда отец забрал ее от меня в двенадцатилетнем возрасте.

— Ах, надо же! — поднял брови Кол. — У вас нелегкая жизнь!

На столике расставляли тарелки с хлебом и оливками. Она все ждала. Наконец стало очевидным, что Кол готов перейти к делу.

— На прошлой неделе я был в Болонье, миссис Уинтон, — начал он.

Она вскинула на него глаза.

— Вот как? Марк ничего мне не сказал. — Но сердце у нее болезненно заныло. — Ну, как он там?

— Ну… — он прикоснулся салфеткой к губам. — Думаю, что о музыке итальянского Возрождения он узнал на несколько жизней раньше… Я знаю, что вы часто разговариваете с ним, но… мне он поведал то, чем никогда не решился бы поделиться с вами. — Он осторожно опустил свой бокал и наклонился к ней. — Я хочу, чтобы вы перестали его мучить.

— Что? — Изумилась она. Теперь и ей захотелось выпить. Она отхлебнула большой глоток своего коктейля. — Он учится у одного из самых знаменитых пианистов мира. Да миллионы студентов отдали бы…

— Не будем дурачить друг друга, миссис Уинтон, — оборвал Кол, метнув в нее взгляд, — Марк Уинтон и Джанни, каким бы знаменитым и уважаемым он ни был, занимаются диаметрально противоположными направлениями в музыке. Очевидно, что не сегодня-завтра маэстро услышит, как Марк играет Гершвина, и произойдет скандал! Он просто не может понять, что музыка сильно изменилась после тысяча восемьсот семьдесят пятого года!

Марчелла улыбнулась:

— Марк прекрасно знает, что за пурист[7] маэстро. Ему нужно быть поосторожнее.

— Но суть-то в том, что Марк только тогда и оживает, когда играет Гершвина! — резко заметил Кол, пригвождая ее к стулу своим ледяным взглядом. — Он никогда не думал, что его могут выбрать для стажировки в Болонье, но он человек азартный, и он приложил все усилия. Он пробыл там год, но вы каким-то чудом уговорили его и на второй. Ну, а теперь с него довольно. Он открыл свое форте — свою сильную сторону, да он открывал ее каждый год, играя в «Карлайле», но старался подчиниться вашим желаниям. Сейчас он знает, что сможет стать лучшим интерпретатором Гершвина, таким, какого еще не было в джазе. Он хочет закончить курс, потому что ему предложили тур по стране будущей весной. Благодаря этому будут проданы еще тысячи его альбомов и…

— Нет! — крикнула Марчелла, стукнув ладонью по столу, заставив подскочить посуду и оглянуться их респектабельных соседей. — Не раздувайте этого сейчас! Марк обещал закончить курс, а он верен своему слову…

— Он верен своему таланту и вкусу, не так ли? — поправил Кол. — И я опасаюсь, что весь ренессанс, а вовсе не буги сделают Марка занудой.

Принесли блины, и она откинулась на спинку стула, пока официант накрывал на стол.

— Марк все это расскажет вам сам, когда приедет на следующей неделе, — пожал плечами Кол. — Я просто хотел расчистить ему путь. Он немного напуган вашей… волей.

— А какое вам до всего этого дело? — взорвалась Марчелла. Она смотрела на блины, не в силах прикоснуться к ним. — И зачем вы лезете во все это?

— Я буду его менеджером, — признался Кол. Она уставилась на него.

— Значит, все уже организовано? — спросила она. — Между вами и Марком все решено?

Он на мгновение нахмурился, словно в изумлении. Потом, как если бы он прояснил для себя что-то, лицо его разгладилось.

— Послушайте, миссис Уинтон, — начал он. — Мы же двое интеллигентных людей, правда? Я мог бы говорить часами, как захватывает меня музыка в исполнении Марка, или о его невероятном таланте и всех качествах, которые позволяют ему стать звездой, и все это будет правдой. Но ведь сейчас девяностые годы двадцатого века, не так ли? И нет нужды… ходить вокруг да около, так сказать. Самая истинная правда заключается в том, что я люблю Марка!

Ее вилка со звоном упала в тарелку, а она так и впилась взглядом в его уверенное лицо. Он улыбался.

— Вы не представляете, какое это облегчение все вам наконец рассказать, — признался он.

Внезапно, к ее сильнейшему смущению и озлоблению, Марчелла расплакалась. Кол немедленно извлек огромный белый носовой платок, который она взяла, морщась от сильного запаха пачулей,[8] и промокнула глаза.

— Это самый страшный момент в моей жизни.

Она попыталась осушить слезы, но они все текли и текли. У нее было ощущение, будто вся ее жизнь неудержимо стремилась к этому кошмарному моменту: сидеть в шикарном ресторане с ненавистным мужчиной, который заявляет, что любит ее сына. Она была так благодарна отцу за первые уроки музыки, данные ее сыну, она купила Марку пианино, убеждала его пройти через все экзамены, отказалась от Санти, уговорила Марка отправиться учиться в Италию, и теперь этот длинный, ухмыляющийся тип стоит у нее на пути. Она швырнула ему платок, тяжело глотнула.

— Я обычно не ору при людях, — сказала она. — Но только потому, что сейчас весь смысл моей жизни… — Она остановилась. Возможно, это не самая лучшая мысль — объясняться с Колом Феррером. Она снова глотнула и произнесла: — Это что, ваша тактика, сообщить мне, что мой сын — гомосексуалист? — спросила она. Это было, поздравила она себя, очень ловко — ввернуть это слово.

Кол слабо пожал плечами:

— Не думаю, чтобы Марк сам был готов признать себя таковым. Или, к глубокому моему сожалению, чтобы он кого-то любил. — Он отпил немного вина и засмеялся. — Ну не фантастика ли это, не абсурд? Какая викторианская старина! У меня такое чувство, будто я прошу руки Марка!

— Нет… — Она заставила себя отпить немного шампанского. — Вы хотите захватить его жизнь. Хотите сломать ее своей так называемой «любовью». Если бы вы и впрямь любили его, то хотели бы, чтобы он смог вести нормальную, наполненную жизнь.

— Марку всего двадцать, — заметил Кол. — У него еще куча времени, чтобы поразмыслить над своей будущей судьбой. Я не занимался сексом до двадцати пяти лет.

Она полыхнула на него гневом:

— Ваша сексуальная жизнь — это последнее, что меня интересует!

— Жаль… — ухмыльнулся Кол. — Лично я нахожу ее упоительной, но вы правы, нам незачем обсуждать ее здесь. И я слишком уважаю Марка, чтобы склонять его к чему бы то ни было. Когда он освободится от вас, тогда мы вместе сумеем обнаружить то, чего он действительно хочет от жизни.

— А он еще не говорил с вами об этом?

— Марк страшно неразговорчив, когда речь заходит о том, чего он хочет, — признался он. — Я боюсь, вы лишили его собственной воли. Совершенно бессознательно, разумеется. — Он с участием взглянул на ее нетронутую тарелку. — Вам не нравятся эти блины? Они могут заменить их, если так.

— Я просто вдруг потеряла аппетит, — колко заметила она.

Кол ел, напротив, очень жадно.

— Он задыхался в накаленной атмосфере вашего дома, — говорил он. — Она нездоровая, без воздуха. Отпустите его, миссис Уинтон. Даже птенцы однажды покидают родимое гнездо. Матери обычно подталкивают их немного. Только так они и могут научиться летать…

— Вы думаете, что сумеете научить его летать? — с издевкой спросила она, стараясь показать все свое презрение к нему во взгляде. Что-то, вероятно, дошло до него, потому что Кол вздрогнул. Он доедал свои блины, пока она наблюдала, желая ему, чтобы он подавился.

— Он будет лучшим джаз-пианистом эпохи! — пообещал он. — Уже две фирмы готовы подписать с ним контракты на записи и концерты, речь идет о миллионах! Марк будет финансово независимым, и ничто не помогает человеку начать расти быстрее, чем это!