которые не были еще убиты, долго оставались живыми, проваливаясь в пучину до самого морского дна. И, может быть, прошел не один час, прежде чем смерть покончила с ними».

Конечно, заживо гореть или тонуть куда менее приятно, чем заниматься военно-теоретическими изысканиями. Например, на тему бомбардировки городов. Первая волна самолетов сбрасывает на городские кварталы фугасные и осколочные бомбы, вторая — зажигательные. Фугасы нарушают коммуникации и образуют завалы, через которые не могут пробраться пожарные. Осколочные секут дома: решетят крыши, выбивают стекла, вышибают оконные рамы и двери, образуя необходимую тягу для огня. А «зажигалки» вызывают пожары, которые распространяются с головокружительной скоростью в продуваемых насквозь улицах. Таким образом, при использовании обычных средств достигается наибольший эффект.

На картах это выглядит тонкими линиями налетов авиации с номерами эскадрилий и временными интервалами. А что творится там, в объятых огнем кварталах с мирным населением?

Это на картах не отмечается.

Любому школьнику известна схема Бородинской битвы хотя бы на примитивном уровне школьной программы: армия Барклая, армия Багратиона, напротив — Наполеон в Шевардине, в центре — батарея Раевского. А ожесточенность сражения знакома разве что по одноименному стихотворению М.Ю.Лермонтова.

Есть немало более подробных карт с действием отдельных корпусов и дивизий, именами дивизионных командиров, хронологией событий и так далее. В моем архиве хранится черно-белая карта Бородинской битвы, настолько испещренная условными обозначениями, цифрами и позициями «полков и более мелких подразделений», что мне пришлось ее раскрасить, дабы легче ориентироваться во всех многочисленных атаках и контратаках, передвижениях войск и направлениях артиллерийского огня.

Но и это может произвести впечатление только при учете того, что происходило на самом поле.

«Пошла страшная трескотня канонады, казалось, что громы воздушные уступали место своё громам земным; войска сшиблись — и густые клубы дыма, сквозь которые прорывались снопы пламени, закутали их. Огненные параболы гранат забороздили небо, понесся невидимый ураган чугуна и свинца.

Столкновение противников было самое ожесточенное. Очевидцы рассказывают, что многие из сражавшихся, побросав свое оружие, сцеплялись друг с другом, раздирали друг другу рты, душили друг друга в тесных объятиях и вместе падали мертвыми… Артиллерия скакала по трупам, как по бревенчатой мостовой, втискивая их в землю, упитанную кровью, и все это происходило на пространстве одной квадратной версты. Многие батальоны перемешались между собой так, что нельзя было различить неприятелей от своих. Люди и лошади, ужасно изуродованные, лежали мертвой грудой; раненые, покуда могли, брели на перевязку, начальников несли на плащах… Пронзаемые штыками и поражаемые картечью, воины до того стеснились, что, умирая, не имели места, где упасть на землю; ядра сталкивались между собою и отскакивали назад, некоторые попадали вдула пушек. Чугун и железо, пережившие самое время, отказались служить мщению людей, раскаленные пушки не могли выдерживать действия пороха и лопались с треском, поражая заряжавших их артиллеристов; ядра, с визгом ударяясь о землю, взбрасывали вверх кусты и разрывали поля как плугом; пороховые ящики взлетали на воздух. Крики командиров и вопли отчаяния на десяти разных языках смешивались с пальбою и барабанным боем».

Развитие штурма багратионовских флешей можно проследить по разной толщине стрелок, обозначающих первую атаку, вторую, третью, четвертую… Но нельзя забывать о том, что скрывалось под этими стрелками.

Д.П. Бутурлин так описывает этот момент: «Сражение опять возобновилось. 700 огнедышащих жерл, на пространстве не более одной квадратной версты собранных, обстреливали во всех направлениях небольшую равнину, находящуюся впереди д. Семеновской, и изрыгали смерть в громады оборонявшихся и нападающих. В сей страшный час многочисленные полки неприятельской пехоты и кавалерии с твердостью двинулись на сию роковую равнину, на которую, казалось, ад изрыгает все ужасы свои… Тщетно надеялись русские остановить нападающих, обратив на них жесточайший огонь. Неприятельские колонны, жестоко поражаемые картечью, стеснили ряды свои, убавлявшиеся от истребления, производимого в них пушечным огнем россиян, и продолжали наступать с удивительным постоянством… Увеличение опасности только усугубило храбрость французских солдат, которые с бешенством бросились на флеши, попирая ногами трупы товарищей своих, предшествовавших им на пути славы».

Сегюр писал: «Виднелись разломанные пороховые ящики, подбитые лафеты и разные орудия, выпавшие из мертвых рук, силою картечи расторженные перья из султанов носились по воздуху, светлые кирасы потеряли свой блеск…»

Ярость битвы, в которой от сражающихся армий в буквальном смысле летели перья, до сих пор поражает историков. Но, что бы ни говорили о гениальности Наполеона или Кутузова, сколько бы споров ни велось относительно правильности их действий, все это не более чем отвлеченные рассуждения «кабинетной стратегии», не учитывающей боевого духа солдат.

«Русские солдаты сражались под Бородином не ради славы и не столько за веру и царя, сколько за отечество. Именно желание защитить родную землю, Москву и всю Россию, воодушевляло русских воинов, делая их непобедимыми. Один из рядовых героев 1812 г. так ответил на вопрос, почему при Бородине сражались столь храбро: «Оттого, сударь, что тогда никто не ссылался и не надеялся на других, а всякий сам себе говорил: «Хоть все беги, а я буду стоять! Хоть все сдайся, я умру, а не сдамся!» Оттого все стояли и умирали!» Оттого и являлись «примеры изумляющей неустрашимости». Тарнопольский полк 27-й дивизии Д.П. Неверовского шел в контратаку на флеши колонной с музыкой и песней, «что я, — вспоминал участник многих войн H.H. Андреев, — в первый и последний раз видел»».

Солдаты действительно «стояли и умирали», что привело к громадным потерям, но не могло сломить волю к сопротивлению.

«От гренадерской дивизии Воронцова из 4 тысяч человек уже к трем часам дня осталось 300 человек. В Ширванском полку из 1300 человек осталось 96 солдат и трое офицеров». Были батальоны и роты, истребленные почти целиком. Были и дивизии, от которых осталось в конце концов несколько человек. Были и корпуса, больше походившие уже не на корпуса, а на батальоны.

Вне всякого сомнения, командующий, какими бы стратегическими талантами ни обладал, прежде всего должен учитывать возможность войск выполнить поставленные им задачи.

«Вправо от помянутых ворот зафорштадтом расположен был Уфимский полк. Там беспрерывно слышны были крики «ура», и в то же мгновение огонь усиливался… Я нашел шефа этого полка генерал- майора Цыбульского в полной форме, верхом в цепи стрелков. Он отвечал, что не в силах удержать порыва людей, которые после нескольких выстрелов с французами, занимающими против них кладбище, без всякой команды бросаются в штыки… Он начал кричать, даже гнать стрелков своих шпагой назад, но там, где он был, ему повиновались, а в то же самое время в нескольких шагах от него опять слышалось «ура» и бросались на неприятеля. Одинаково делали и остальные полки этой дивизии… в первый раз здесь сошедшиеся с французами. Ожесточение, с которым войска наши, в особенности пехота, сражались под Смоленском, невыразимо. Нетяжкие раны не замечались до тех пор, пока получившие их не падали от истощения сил и течения крови…»

Мало того, что Наполеон был непревзойденным полководцем своего времени, но и французы в тех войнах оказались достойными противниками наших солдат, не уступая им ни в храбрости, ни в умении. С таким врагом было очень трудно сражаться.

«Русская артиллерия оказалась в этом сражении |при Прейсиш-Эйлау] гораздо многочисленнее французской, и не все маршалы вовремя подошли к месту действия. Почти весь корпус маршала Ожеро был истреблен русским артиллерийским огнем. Сам Наполеон с пехотными полками стоял на кладбище Эйлау, в центре схватки, и чуть не был убит русскими ядрами, падавшими вокруг него. На его голову сыпались поминутно ветки деревьев, обламываемые пролетавшими ядрами и пулями. Наполеон всегда считал, что главнокомандующий не должен рисковать своей жизнью без самой крайней необходимости. Но тут, прд Эйлау, он видел, что снова, как под Лоди, как на Аркольском мосту, наступила именно эта крайняя необходимость. Но там, под Лоди или под Арколе, нужно было первому броситься на мост, чтобы этим порывом и жестом увлечь замявшихся гренадер за собой, под Эйлау же требовалось заставить свою пехоту стоять терпеливо часами под русскими ядрами и не бежать от огня.

Наполеон и окружавшие его видели, что только личное присутствие императора удерживает пехоту в этом ужасающем положении. Император остался неподвижно на месте, отдавая новые и новые приказания