идеям во имя бытовых интересов?

— Бытовые интересы? А разве социализм — это не устроенный быт?

— Такое узкое определение выкорчевывает саму философскую суть понятия об общественном устройстве, исключающем возможность эксплуатации человека человеком.

— И даже во имя интересов государства?

— Если оно бесконтрольно! Если присвоенной «прибавочной стоимостью», добытой трудом миллионов, «вожди» распоряжаются не для блага народа, а в интересах стоящих у власти.

— Мне хочется напомнить вам одну арию.

— Какую арию?

— Разумеется, в современной интерпретации. Слова и музыка Бородина. Ария «князя Галицкого из райкома Князеигоревской области».

— Хватит. Дело не в обкомах, а в безнравственных «галицких», которые стремились туда пролезть и пролезали.

— Знаете, моя милая оппонентка, хорошо, что мы с вами не депутаты. Иначе сессии с нашим участием были бы бесконечными. Вернемся к тысячелетию, которое наступит после нас. Допустим, на острове Солнца, где чтут близкие вашему сердцу принципы, люди не одичали совсем. Скажите, каково, например, нашей современнице попасть туда?

— Я бы поступила так же, как она.

— Это уже похвала. И так же предпочли бы Никите, этому богатырю и рыцарю, тщедушного очкарика? Впрочем, я тоже ношу очки и не знаю, носил ли их Галлей. Но «очкарик» — понятие символическое.

— Я оценила бы любовь вопреки всему. Мне кажется, что настоящая любовь — всегда только вопреки. Вспомните «Гранатовый браслет».

— Вот как? Вы вселяете в меня надежду.

— Не хотите ли вы сказать, что вопреки расхождению наших взглядов?..

— Именно это я и хотел сказать. Могу добавить, что горячность в споре вас весьма красит.

— А о чем мы спорим? О романе?

— Пожалуй, скорее о жизни.

— Пожалуй, я впервые согласна с вами.

— Тогда вернемся к роману. Кстати, вы прочитали эпилог?

— Нет еще. Я торопилась на нашу встречу.

— Торопились? Это уже хорошо! Так прочитайте.

В таинственный мир бескрайних вод, в беспредельный простор разгула стихий, к землям, овеянным сказками и легендами, к островам, огражденным оскалом рифов, в мир неведомых сил, подстерегающих тех, кто появится здесь, упорно стремился Дерзкий человек.

В лютый шторм на тридцатый день плавания Христофор Колумб, хмурый и озабоченный, прихрамывая, вышел из адмиральской каюты, чтобы подняться на мостик над кормовой пристройкой. Трап проваливался под его ногами. Каравелла взлетала и падала, и ее движения повторяла в просветах рваных туч неполная луна, похожая на прыгающий в небе смятый мяч. «Санта Мария» кренилась на сорок пять градусов. Волны перекатывались через «тольду», нижний ярус между передней и задней судовыми надстройками, смыв за борт запасные блоки и даже часть канатов. Лишь прославленная остойчивость судна позволяла ему не перевернуться вверх килем.

Колумб, упрямо расставив ноги в ботфортах, словно врос в палубу. Его преданный паж де Сольедо, хрупкий, но ловкий, оказался подле обожаемого адмирала, готовый выполнить любое поручение. Неистовый ветер срывал с него нарядную шляпу с перьями, больно стягивая под нежным подбородком шнурок, и свирепо бросал в женственное лицо свинцовыми брызгами, слетавшими с пенных гребней на высоте грот- мачты.

А перед штормом все было так, как описано под диктовку самого Христофора Колумба в дневнике его первого плавания.

Правда, моряки не испытали в тихую погоду священного трепета при виде зеленых морских просторов, покрытых как бы вынесенной речной травой с ползающими по стеблям ракообразными «чудовищами» (а на самом деле — саргассовыми водорослями, давшими этой части Атлантики название «Саргассово море»). Но жуткое чувство внезапно охватило добровольных спутников Колумба. И эти сорвиголовы, смельчаки готовы были в безотчетном ужасе спасаться неизвестно от чего и куда, хоть броситься за борт.

Но у борта они застывали, словно парализованные, не в состоянии занести ногу для прыжка. Они смотрели друг на друга выпученными, вылезающими из орбит глазами, мотая отяжелевшими головами с вздыбленными, словно наэлектризованными волосами.

Адмирал видел невероятное преображение своих отчаянных спутников, всегда готовых на любое опасное дело. Было от чего и ему самому потерять самообладание, но он нашелся. Оказывается, он это предвидел!..

Сбежав по трапу на нижний ярус, Колумб приказал что-то пажу де Сольедо. И тот, словно обезумев, пошел по палубе в неистовой пляске.

Эта нелепая с виду выходка все же отвлекла внимание наиболее видных соратников адмирала: прежде всего, «маэстро корабля» (шкипера), силача-великана Хуана де ла Коста, и неразлучного с ним «пилота» (штурмана) — им была темнокожая Паралесо Ниньо. Быстрая, гибкая, она получила прозвище «крошка», необычайно подходившее ей.

Все трое на глазах адмирала и перепуганной команды сотрясали палубу ураганным плясом. Адмирал, посмеиваясь, любовался ими, сравнивая их порывистые движения с невидимым и далеким штормом, отзвук которого, как утверждали знатоки моря, мог вызвать беспричинный ужас у людей.

Ужас, да не у всех!

Адмирал, незаметно для себя, даже притопывал больной ногой. «Сто тысяч дьяволов и одна ведьма!»