она скрипит равно и князю и плебею —

то ангельским крылом, то дверью кабака.

о шпорах что скажу? они — как и все шпоры —

то густо моросят, то огненно слывут, —

особенно вчера, когда врубились хором

в необозримый строй гарцующих минут.

здесь все ее: все дали-каторжане

и эти облака в грохочущих цепях,

и даже конный луч, и утреннее ржанье —

как брошенная тень в полночных торопях.

о парике? но пусть он о себе сам скажет —

дождь свежезавитой, затмение и гром —

о стеклышке огня, замазанного сажей,

о черной желтизне с простреленным углом

привыкли сумерки к началу,

к его безвременной игре,

когда окно насквозь звучало,

словно лучи горящих треф,

словно воздушные примеры

какой-то ангельской зимы,

какой-то снежно-белой веры —

сквозь полдня хладные дымы.

вдали был шепот слышен дальний, —

глаза едва ли здесь при чем,

и, словно младший стон зеркальный,

двоился сумрак за плечом.

восток февральский полуночный,

не ты ли в воздухе горишь?

не твой ли холод, обжигаясь,

созвездья сбрасывает с крыш? —

туда — в бездонные провалы

ничейной памяти седой,

чтоб, отразившись бесконечно,

сверкнули древнею водой.

так пусть же холода немого

объем наклонится сильней —

пока века не изнемогут

в своей непрошенной длине

казалось, всадники задумчиво бродили,

пред тем как спешиться и огненно уснуть.

и поздних облаков темнеющая сила

последним небесам прокладывала путь.

тогда прибрежный час — тот, что казался старше,

закончился на миг, но долгая вода

и долгие века и огненная башня

за цокотом копыт исчезли навсегда.

то черно-голубой, то хладно-безымянный,

где ветер возвестил знаменам ранний цвет,

не к прежним ли холмам их шелесты взывали —

безбрежные на слух, безгневные на нет?

все небо в облаках,

все облака на небе,

и если поздний час

закончится собой,

то белые гряды,

как одноглавый лебедь,

не к сумраку прильнут,

но к вечности ночной.

на вспыхнувшей волне

фонарного прилива,

покачиваясь, даль

уже уходит в близь,

и лебедь к временам

плывет неторопливо,

чтоб белые века

с багровыми слились

так конь и всадник думают одно, и ветер

им шумит про поздние изъяны и черной

высоты показывает дно, чтоб звезды вызво

лить из ямы.

мне рост не позволял не думать — его

гвардейская верста, и луч ломал свой

светлый локоть, хотя и мысль была проста.

я думал: отчего весенний? и сам же шпорой

отвечал: все звуки там, где нет всех зву

ков, а лишь отточенный металл.

вдруг один из портретов ожил, а мне пока

залось, что это вся стена оживает.

(в парадной зале был тот сумрак, который